Пианист

Я просто шёл куда глаза глядят. Мне было неважно куда. «Умшлагплац» и вагоны, увозящие мою семью, остались у меня за спиной. Я уже не слышал шум поезда – он отдалился от города на несколько километров. Но по мере того, как он удалялся, я всё ещё чувствовал внутри его движение. С каждым шагом по тротуару я становился всё более одиноким. Я понимал свою оторванность навеки от всего, что до сих пор составляло мою жизнь. Я не знал, что меня ждёт, – знал лишь, что всё будет так плохо, как только я могу представить. Вернуться туда, где было последнее пристанище моей семьи, я никак не мог. Охрана из СС пристрелит меня на месте или отправит обратно на «Умшлагплац», как и всех, кто по ошибке не попал в поезда для переселения. Я не представлял, где буду ночевать, но в тот момент меня это нисколько не волновало, хотя в моё подсознание и закрался ползучий страх перед наступающими сумерками.

Улицу, похоже, вымели подчистую: двери были заперты или так и остались нараспашку в тех домах, откуда забрали всех обитателей. Ко мне приблизился еврейский полицейский. Меня он не интересовал, и я не обратил бы на него внимания, если бы он не остановился и не воскликнул: «Владек!».

Я тоже остановился, и он удивлённо спросил:

– Что ты здесь делаешь в такое время?

Только теперь я узнал его. Это был один мой знакомый, которого в нашей семье не любили. Мы считали его моральный облик сомнительным и старались избегать его. Он всегда как-то ухитрялся выпутываться из затруднений и до сих пор выходил сухим из воды с помощью методов, которые другие сочли бы неподобающими. Когда он поступил в полицию, это лишь подтвердило его дурную репутацию.

Все эти мысли пронеслись в моей голове, как только я узнал его в полицейской форме, но в следующую секунду я подумал, что сейчас он мой самый близкий знакомый – откровенно говоря, единственный знакомый. Как бы то ни было, здесь был человек, связанный с памятью о моей семье.

– Такое дело… – начал я. Я собирался рассказать ему, как увезли моих родителей, брата и сестёр, но не мог выдавить из себя ни слова. И всё же он понял. Он подошёл ближе и взял меня за локоть.

– Может, так оно и лучше, – шепнул он, обречённо склоняя голову. – Правда, лучше уж быстрее. Все там будем.

Немного помолчав, он добавил:

– Как бы то ни было, заходи к нам. Всё же немного веселее будет.

Я согласился и провёл с этими людьми первую ночь самостоятельной жизни.

Утром я отправился к Мечиславу Лихтенбауму, сыну нового председателя Еврейского совета, с которым я близко общался, когда ещё играл на фортепиано в кафе гетто. Он подсказал, что я мог бы играть в казино немецкого карательного подразделения, где гестаповцы и офицеры СС расслаблялись после трудного дня, проведённого за истреблением евреев. Обслуживали их евреи, которые тоже рано или поздно будут убиты. Разумеется, я не захотел принимать подобное предложение, хотя Лихтенбаум не понимал, почему оно меня не привлекает, и был оскорблён, когда я отказался. Без дальнейших обсуждений он зачислил меня в колонну рабочих, разрушавших стены бывшего большого гетто, которое теперь должно было слиться с арийской частью города.

На следующий день я впервые за два года покинул еврейский квартал. Был чудесный жаркий день, приблизительно 20 августа. Такой же прекрасный день, как много дней до него, как последний день, который я провел с семьёй на «Умшлагплац». Мы шли строем, по четыре в ряд, под началом еврейских бригадиров и под охраной двух эсэсовцев. Мы остановились на площади Желязна Брама. Оказывается, где-то ещё продолжается жизнь!

Уличные торговцы с полными корзинами товаров стояли у рынка, теперь закрытого и, видимо, переделанного немцами во что-то вроде складов. Яркий солнечный свет усиливал цвет фруктов и овощей, заставлял сверкать рыбью чешую и отражался слепящими бликами в жестяных крышках консервных банок. Женщины бродили между продавцами, торговались, заглядывали во все корзины, делали покупки и уходили в сторону центра. Торговцы золотом и валютой монотонно выкликали: «Золото, покупаем золото. Доллары, рубли!».

В какой-то момент вдали на соседней улице раздался гудок и показался серо-зелёный силуэт полицейского фургона. Торговцы метались в панике, убирали товары и изо всех сил пытались исчезнуть из виду. По всей площади стояли крики и отчаянная суматоха. Значит, и здесь не всё благополучно!

Мы старались работать над разрушением стены как можно медленнее, чтобы работа продлилась дольше. Евреи-бригадиры не донимали нас, и даже эсэсовцы обращались с нами не так плохо, как внутри гетто. Они стояли в некотором отдалении, полностью поглощённые разговором, глядя куда угодно, но не на нас.

Фургон пересёк площадь и исчез. Торговцы вернулись на свои места, и площадь выглядела так, словно ничего и не произошло. Мои товарищи поочерёдно отходили от группы, чтобы купить что-нибудь на лотках и спрятать в принесённые с собой сумки, в штанины или в куртки. К несчастью, у меня не было денег, так что я мог только наблюдать, хотя от голода кружилась голова.