Пианист

Со стороны Саксонского сада к нашей группе приблизилась молодая пара. Оба были очень хорошо одеты. Девушка выглядела очаровательно – я не мог оторвать от неё глаз. Её накрашенные губы улыбались, при ходьбе она чуть покачивала бёдрами, а солнце золотило её светлые волосы, создавая вокруг её головы мерцающий ореол. Проходя мимо нас, девушка замедлила шаг и воскликнула:

– Смотри! Да смотри же сюда!

Мужчина не понял. Он вопросительно взглянул на неё.

Она указала на нас:

– Евреи!

Он был удивлён.

– И что? – он пожал плечами. – Ты раньше никогда евреев не видела?

Девушка улыбнулась в некотором замешательстве, теснее прижалась к своему спутнику, и они продолжили свой путь в сторону рынка.

Ближе к вечеру мне удалось занять пятьдесят злотых у одного из рабочих. Я потратил их на хлеб и картофель. Часть хлеба я съел, а остаток, вместе с картофелем, унёс в гетто. В тот вечер я совершил первую торговую операцию в жизни. Я заплатил за хлеб двадцать злотых – в гетто я продал его за пятьдесят. Картофель стоил мне три злотых за килограмм – я продал его за восемнадцать. Впервые за долгое время у меня было достаточно еды и небольшой оборотный капитал на руках, чтобы завтра было на что делать покупки.

Работа по сносу была очень монотонной. Мы уходили из гетто рано утром и стояли вокруг груды кирпичей, изображая занятость, до пяти часов вечера. Мои товарищи проводили время во всевозможных сделках, покупая товары и строя теории, что лучше покупать, как пронести это контрабандой в гетто и выгоднее всего там продать. Я покупал самые простые товары, только чтобы заработать себе на пропитание. Если я о чём-то и думал, то только о моих родных: где они сейчас, в какой лагерь их увезли, как они там?

Однажды мимо нашей группы прошёл мой старый друг. Это был Тадеуш Блюменталь, еврей, но с настолько «арийской» внешностью, что ему не пришлось признаваться в своём происхождении и он мог жить за пределами стен гетто. Он был рад видеть меня, но огорчён, что застал меня в столь тяжёлом положении. Он дал мне немного денег и обещал, что постарается помочь мне. Он сказал, что завтра придёт женщина, и если мне удастся ускользнуть незамеченным, она отведёт меня в место, где я смогу спрятаться. Женщина действительно пришла, но, увы, с известием, что люди, у которых я должен был остаться, не согласны принимать к себе еврея.

В другой раз меня увидел руководитель Варшавской филармонии Ян Двораковский, когда шёл через площадь. Он был искренне тронут этой встречей. Он обнял меня и начал расспрашивать, как дела у меня и моей семьи. Когда я рассказал ему, что остальных увезли из Варшавы, он посмотрел на меня с состраданием, поразившим меня до глубины души, и открыл рот, чтобы что-то сказать. Но в последний момент промолчал.

– Как вы думаете, что с ними случилось? – замирая от тревоги, спросил я.

– Владислав! – он крепко стиснул мои руки. – Наверное, тебе лучше узнать… чтобы быть настороже.

Он на какое-то время замялся, сжал мою руку и тихо, почти шёпотом, произнёс:

– Больше ты их не увидишь.

Он быстро повернулся и торопливо зашагал прочь. Через пару шагов он снова обернулся и ещё раз обнял меня, но у меня не было сил ответить на его дружелюбие. Подсознательно я с самого начала понимал, что сказки немцев о лагерях для евреев, где после переселения их ждали «хорошие условия труда», – ложь, что в руках немцев нас может ждать только смерть. Но, как и остальные евреи в гетто, я тешил себя иллюзией, что всё может быть иначе, что в этот раз обещания немцев означали именно то, что говорилось. Думая о родных, я пытался представить их живыми, пусть даже в ужасных условиях, но живыми: тогда однажды, когда всё закончится, мы могли бы увидеться снова. Двораковский разрушил конструкцию самообмана, которую я так тщательно поддерживал. Только намного позже я смог убедить себя, что он поступил правильно: уверенность в их смерти дала мне силы спасти себя в переломный момент.

Следующие несколько дней я провёл как во сне – машинально вставал утром, машинально двигался, машинально ложился вечером спать на дощатые нары на складе еврейской мебели, отведённом Совету. Так или иначе, мне пришлось смириться с тем, что, как я теперь знал, было верной смертью матери, отца, Галины, Регины и Генрика. На Варшаву был налёт советской авиации. Все ушли в бункеры. Немцы были встревожены и злы, евреи радовались, хотя и не могли подать вида. Каждый раз, когда мы слышали гул бомбардировщиков, наши лица светлели – для нас он был знаком близкой помощи и поражения Германии, единственного, что могло спасти нас. Я в убежище не спускался – мне было всё равно, жив я или мёртв.