Пианисты

Наконец старик в ветхой футболке и просторных шортах, сидевший по-турецки с краю, почти в углу, подвинулся. Андрей кивнул и плюхнулся на освободившееся место. Голова гудела. И как будто с ней в унисон ныли лампы дневного света в конце коридора.

В камере было темно. Но глаза постепенно привыкали. Только к духоте, висевшей здесь, привыкнуть было невозможно. Ток воздуха от вентиляторов сюда не доходил. Микс из запахов крепкого мужского пота, грязных тел, нестираной одежды, мочи стоял плотно и побеждал нечто химическое с навязчивым ароматом гнилого абрикоса. Видимо, робкие попытки уборок здесь бывали, но перед густым и духовитым слоем жизни оставались бессильны.

Лежавший слева мужчина в майке, которая когда-то была белой, зашевелился, вытянул ноги с черными пятками, уперся ими в Андрея. Приподнявшись, уставился на новичка заспанными глазами. Сел, немного подумал и опустил ноги на пол.

Андрей медленно закрыл веки. Не видеть. Не смотреть. Не замечать. Не реагировать. Подумать, что делать дальше. Но сосредоточиться не получалось. Он устал.

В дальнем коридоре выключили свет. Все погрузилось в серую тьму и тишину. Наступали предрассветные часы, когда чернота южной ночи редеет, и скоро все окрасится каким-то безысходным белесым цветом. Андрей никогда не любил это время суток. А сейчас, в этой обстановке, оно сделалось и вовсе невыносимым. Тревога перерастала в жуткий, до костей пробирающий страх.

Наконец он задремал, притулившись спиной к жесткой бетонной стене, скрестив руки и опустив голову. Грань между сном и реальностью стиралась. Серые сумерки вибрировали, входя в резонанс с внутренним трепетом. Иногда полумрак оживал. Что-то невидимое шуршало в углу. Крыса? Нет. Просто пошевелился тот, кто лежал на полу справа.

Андрей еще глубже погрузился в тягучую дрему…

Хорошо снова сидеть за роялем в своем океанском сюите. Вот только пальцы как будто не мои, а чужие. Но Василевского исполняют как надо. И номер – не номер, а огромный белый зал, заполненный публикой. Все одеты как тогда, в Венеции, в черные вечерние платья и смокинги, золотые украшения лоснятся в приглушенном свете гаснущих люстр. И вот уже звучит «Элегия», но распахиваются панорамные окна и в номер-зал врывается высокая океанская волна. Как такое возможно? Качаться на воде в открытом море и продолжать играть! Такого с ним никогда не было. Главное – не останавливаться. Публика не простит. После «Элегии» еще три пьесы, и хотя они проработаны не так, как предыдущие девять, сыграю и их. Я же помню все с того первого раза, когда увидел ноты. И бисы! Наверняка будут бисы. Но как же я их не люблю. Неужели люди не понимают?.. Но где же публика? Куда все подевались? Ну и бог с ними. Он все равно должен доиграть. Конечно, на волнах не очень удобно – рояль качается, ускользает из-под рук.

Андрей очнулся оттого, что ему на лицо село какое-то насекомое. В панике стряхнул цепкое существо и несколько раз отмахнул от себя нечто, трепещущее крыльями. Ему рассказывали о местных гигантских летающих тараканах, но в отеле такой гадости не водилось. Здесь же все было иначе.

Его сосед с черными пятками подскочил к решетке, застучал по ней шлепанцем и что-то закричал. Приковылял заспанный дежурный, отворил лязгнувшую дверь и повел скандалиста в дальнюю часть помещения.

Молочный свет уже вползал сквозь не закрашенные cверху окна по другую сторону коридора.

* * *

– Попробую вам объяснить…

Напротив Андрея расположился невысокий мужчина лет сорока, абсолютно непримечательный, какой-то безмастный – маленькая голова сидела почти без шеи на приподнятых плечах. Симпатичными казались только живые светло-карие глаза и высокий лоб с залысинами. Серые костюмные брюки и желтая рубашка с закатанными рукавами выдавали чиновника со стажем. Слабой уступкой климату была лишь расстегнутая верхняя пуговица да приспущенный полосатый галстук.

В маленькой комнате с тусклым зарешеченным окном они были одни. Голый квадратный стол и два стула на металлических ножках. Больше ничего.