Пианисты

Мне лет двенадцать. Я тоже пытаюсь спрыгнуть со ступенек, но оскальзываюсь и едва не падаю. Кругом зима. Узенькие тротуары все в накатанных черных языках льда. Внутри тепло. Старые заиндевевшие окна с низкими подоконниками. Мелькают блеклые, плохо сохранившиеся в памяти учителя и одноклассники. Между ними порхают восточные красавицы с гладкими черными волосами в разноцветных ципао. В конце длиннющей рекреации сгущается тьма. Там перелаиваются полицейские – в синем с короткими рукавами. Они медленно надвигаются на Андрея. Тьма течет перед ними – на потолке одна за другой гаснут лампы. В коридоре стоит, подняв черное лаковое крыло, огромный рояль. Олег берет последние нежнейшие аккорды и поднимается, ожидая аплодисментов. Полицейская тьма занимает уже половину коридора. Все, кто может, спасаются, жмутся в дальнем тупике. И только Олег почему-то идет навстречу полиции, на ходу вытаскивая застрявший в кармане шорт огромный пистолет. Оказавшись рядом со мной, он бросает мне в лицо:

– Ну что стоишь? Помогай!

Андрей вздрогнул и проснулся.

* * *

Сидя в полицейском фургоне рядом с боковым окном, Андрей старался охватить взглядом как можно больше. Водитель задумчиво и не спеша вел машину, которая ловила все ямы и трещины на дороге. Иногда асфальт заканчивался и начиналась бетонка. И тогда фургон ритмично подскакивал на плитах вместе с пассажирами. Так они тащились вразвалку где-то в центральной части острова.

Наручники сдавливали запястья, и это, пожалуй, доставляло самые болезненные ощущения. Андрей с досадой вспомнил, что вчера не попросил Олега позаботиться о вещах, оставленных в отеле, и особенно – о нотах с пьесами Василевского. Кто знает, когда он их увидит в следующий раз.

На скамье напротив сидели двое таких же задержанных. В душном полумраке Андрею казалось, что они сделаны из глины. По тому, как они себя вели – равнодушно-спокойно, почти безучастно ко всему, включая наручники, – можно было предположить, что люди они бывалые и эта дорога для них дело привычное.

Начался мелкий дождь. Он был практически бесшумен, незрим, скорее – ощутим. По небу плыли похожие на сгустки банного пара серые облака. В воздухе повисла теплая душная взвесь, которая на манер старой затертой линзы меняла весь заоконный пейзаж.

Взгляд на ходу выхватывал полускрытые неряшливой зеленью бедные лачуги под бамбуковыми крышами. Даже дома покрепче выдавали упадок: когда-то белая штукатурка потемнела и пошла пятнами многолетней гнили, облупившиеся стены напоминали кожу дерматозника. Неожиданно свежим желтым фасадом проплыла в окне церковь, увенчанная коренастым крестом, абрисом похожая на плоскую картонную ель.

Пока стояли на светофоре, Андрей наблюдал за крестьянином, толкавшим перед собой вдоль замусоренной обочины поржавевшую тачку с зелеными кокосами. Стоптанные шлепанцы, потерявшая цвет ветхая майка, штаны по колено – все говорило о том, что гламур курортной зоны остался где-то далеко, а здесь совсем другая жизнь.

Фургон обгоняли диковинные таратайки, слепленные местными умельцами вручную из мотороллеров и кустарных пассажирских кабин. Иногда среди них трюхал старый мотоцикл с коляской, к которому приделали крышу и двустворчатое лобовое стекло. Издалека эти стекла напоминали удивленные глаза стрекоз какого-то редкого вида.

После унылых деревень и однообразной равнины за окном вновь показалось море. Сейчас оно было совсем другим: не лазурным, к которому привык Андрей в своем океанском сюите, а мутно-зеленым с бурым отливом. На противоположной стороне бухты холмились заросшие предгорья, едва проступавшие сквозь паутину моросящего дождя.

* * *