Проходя мимо женских отсеков, Андрей с удивлением отметил, что здесь еще теснее, чем у мужчин. То ли площадь камер меньше, то ли зэчек больше. Почти все лежали, некоторые – друг на друге. На дряблых костлявых руках – обилие татуировок. Истощенные тела, измученные тусклые взгляды, босые потресканные ступни, которые по контрасту с костлявостью казались все мужских размеров. Изнутри снова стучались какие-то воспоминания, просились картинки, ассоциации. Что именно, Андрей понять не мог. А когда понял, его буквально пронзило. Такое он видел в музее Заксенхаузена – на фотографиях рвов, куда фашисты сбрасывали тела узников концлагеря.
В зверинце кто-то тихо напевал, будто ребенку колыбельную. Или это была длинная тягучая баллада: про вечность, которая ждет влюбленных на небе после того, как с ними обязательно случится несчастье на земле. Андрей попытался отыскать глазами певунью.
Действительно, у стены сидела, раскачиваясь в такт мелодии, молодая, сильно накрашенная женщина. Ее подведенные черным глаза смотрели куда-то перед собой. Она никого вокруг не видела, словно растворялась в придуманном мире. Андрея вдруг снова прожгло. Рядом с певуньей он увидел Машеньку, вперившую в него упорный, открытый, настойчивый взгляд. Золотистые волосы растрепались и слиплись от пота, скуластое лицо с широким носом делало ее очень похожей на местных женщин. Сейчас она была смуглее, чем в Москве. Но все равно это была она.
Машенька цеплялась за Андрея взглядом до тех пор, пока ее не скрыла толстая перегородка следующей камеры. На нем в очередной раз взмокла майка.
У главной решетки охранники обменялись какими-то отрывистыми репликами. Толстый, что накануне ворчал и разглядывал загадочный листок, наконец их пропустил. Андрея подтолкнули в сторону ближайшей комнаты.
Внутри она была такой же, как допросная в полицейском участке, только бежевая краска на стенах имела какой-то рвотный оттенок. У окна расхаживал, держа перед собой раскрытую папку, представительный мужчина средних лет. Он обратился на местном языке к охраннику, и с Андрея сняли наручники.
– Здравствуйте, господин Обухов. Меня зовут Хенрик Райт, – спотыкаясь на жестких согласных, проговорил незнакомец. – Я ваш адвокат.
Белоснежная рубашка с длинным рукавом, легкие серые брюки – этот лощеный человек совершенно не вписывался в обстановку тюрьмы предварительного заключения. Даже слегка приспущенный галстук не снижал впечатления, которое производил этот служитель Фемиды – он был с головы до пят, что называется, с иголочки.
– Добрый день, господин Райт. Очень рад. И даже удивлен…
– Не надо удивляться. Объясняю вам сразу. У вас влиятельные друзья, и они вам преданы. Вы счастливый человек!
– Вы правы. Я счастливый. Но, кажется, прогневил судьбу.
Андрея охватило щемящее чувство: то, что с ним произошло, он допустил сам, сотворил собственными руками. Где и когда он сделал тот первый неверный шаг, за который теперь расплачивается? В Эксе? Когда малодушно сбежал от Дианы и даже по-человечески не попрощался, не сказал ни одного слова благодарности? Или дома в Москве? Когда из-за ерунды выгнал на улицу наивную девчонку и она пропала? Когда ревновал к этой девчонке мать, и в результате она потеряла человека, к которому по-настоящему привязалась и который мог дать ей то, на что сын не был способен?
Деловой тон адвоката прервал рефлексии.
– Мы с вами должны решить, как будем действовать. А для этого я обязан задать несколько вопросов.
Андрей внутренне подобрался.
– Слушаю вас внимательно.
– Скажите, господин Обухов, это ваш первый приезд на остров или вы здесь уже бывали?
– Первый.
Райт сделал пометку в своем блокноте и продолжил.
– Почему для отдыха вы выбрали именно это место?
– Сюда далеко лететь…
– Как это может быть причиной?