Пианисты

– Давай я позвоню и узнаю, можно ли написать апелляцию. Они должны разрешить тебе попробовать еще раз. Раньше так делали. Мы скажем, что ты очень волновалась.

Слова Елены Васильевны звучали неубедительно даже для нее самой. Но Машенька словно и не слышала, а только твердила сквозь слезы:

– Она меня убьет. Мать меня убьет. Вы ее плохо знаете. Это с вами она такая хорошая, а с другими… совсем не такая.

Но Елене Васильевне не надо было рассказывать, какая на самом деле Жанна Аркадьевна. Все-таки они много лет работали вместе. Жанна Аркадьевна изо всех сил старалась соблюдать приличия, быть вежливой и даже ласковой с учеником, но стоило тому проявить невнимание к ее предмету – а преподавала она музлитературу, что многими воспринималось как нечто необязательное, – преподавательница превращалась в фурию. Лицо ее покрывалось красными пятнами, слова сочились ядом. Кто-то из преподавателей говорил, что у нее серьезный комплекс. Ведь не разрешили ей когда-то вести специальность: требования ее были непонятны, замечания противоречивы и запутанны. А показать то, что было нужно от детей, не могла. Играла плохо, ковыряла пальцами по клавишам, бросала незаконченную фразу. Поговаривали, что музыку она совсем не понимает, а работает в школе только благодаря какому-то блату в администрации города. В конце концов ее ученики показывали на отчетных концертах худшие результаты, а родители писали жалобы.

Но добиваться своего Жанна Аркадьевна умела дай бог каждому. Отсутствие таланта она компенсировала силой воли, из тупиков в отношениях ловко выворачивалась. Если кто-то из коллег задевал ее самолюбие, она всегда брала реванш: либо объявляла открытую войну, отвечая на одно замечание целым залпом жалоб и доносов, либо унижала и мстила тихо, безошибочно нащупывая слабые и болезненные точки. Свидетелей, как правило, не было, и ее едкие ответки коллеге в конечном итоге считали слухами и фантазиями глубоко обиженных людей.

– Хотите, я вам расскажу, как она меня заставляла диктанты по сольфеджио дома писать? – Машенька резко обернулась, показав опухшее лицо. – Да она издевалась надо мной! За то, что мне было трудно в этом долбаном училище. Она ведь все хотела, чтобы я лучше всех была. Если у нее самой не получилось. А я была хуже всех. Вы слышите?! Хуже всех!!!

Раздался телефонный звонок. Жанна Аркадьевна, легка на помине.

– Елена Васильевна, дорогая, есть ли новости от нашего сокровища? – сладко пропела коллега.

Елене Васильевне так хотелось сказать, что еще рано для новостей, и дать себе собраться с мыслями. Понять, как лучше защитить Машеньку от всех страшных последствий. Но она решила говорить открыто.

– Машенька провалилась…

Пауза была недолгой. И тон сменился на противоположный:

– Что-о-о-о-о?! Дайте ей трубку.

– Извините, она расстроена и говорить пока не может. Да и мне сейчас будет трудно что-либо вам объяснять. Позвоните позже.

– Я столько в нее вложила, в эту негодяйку, лентяйку. Столько денег, сил, а она? Сколько трудов – и коту под хвост…

Елена Васильевна положила трубку.

– Пойдем, я помогу тебе умыться.

Машенька как-то обмякла, ее злость сменилась на безразличие, и, размазывая радугу по лицу, она побрела за Еленой Васильевной в ванную.

Стиральная машина гудела на максимально шумном режиме отжима, готовясь завершить полный цикл. Говорить здесь было невозможно, да и не нужно. Все и так понятно. Машенька стояла обреченно перед раковиной, в одеревеневшей позе опустив руки и лицо, пока Елена Васильевна откручивала краны и все трогала рукой струю – когда же она нагреется. Только сейчас вспомнилось, что в доме должны были с утра отключить горячую воду. Струя из горячего крана продолжала течь, только остывшая. Ну ничего, свежéе будем. Елена Васильевна поглядывала в зеркало то на себя, то на Машеньку. Как же так получается, что совершенно чужой человек вдруг становится таким близким, и уже невозможно отдать его в руки озлившейся родной матери, невозможно пустить ситуацию на самотек и наблюдать бесстрастно, как судьба куражится над этим несмышленым созданием.

Машенька, как будто услышав эти мысли, подняла испачканное тушью и помадой лицо и, встретившись глазами в зеркале с Еленой Васильевной, измученно застонала.

– Ну-ну, давай уже успокаиваться.

Елена Васильевна проводила рукой по золотистым волосам Машеньки, пытаясь пригладить непослушные пряди. Вода из крана продолжала хлестать в раковину, стиралка, после особенно громких конвульсий и содроганий, затихла.

– Держи мыло, сначала хорошенько руки помой. Тебе помочь или сама справишься? – Елена Васильевна теперь хотела отвлечь Машеньку болтовней. – Когда Андрюша был маленький, мы с ним так приговаривали. Водичка-водичка, умой мое личико…

– Мне мама ничего такого не приговаривала, ей некогда было, – буркнула Машенька, намыливая руки и пытаясь одновременно смыть темные разводы под глазами.

Она яростно терла серые от туши веки. Щеки стали пунцовыми, губы распухли, и рот от этого казался еще крупнее. Машенька посмотрела на себя в зеркало:

– Я просто тупая уродина.