Пианисты

Помню, как осветила номер в Цюрихе лампа холодильника, который я открыл, когда вышел из ступора. Я не стал захлопывать дверцу. Мне нравилась эта «светомузыка»: бутылочки мини-бара позвякивали и падали всякий раз, когда я вытаскивал одну из цветастого ряда. Вопреки всем правилам я приступил прежде всего к крепким напиткам. Поначалу я пытался определить, что у меня в руках, и на свет все того же холодильника разглядывал бутылькú с медовым виски, ореховым коньяком, прозрачной слезой финской водки, золотом рома, больничными травами «Егермейстера» и радугой других, неведомых мне ликеров. Можно сказать, я даже успевал ухватить букет каждого алкоголя. Потом я уже яростно сворачивал бутылкам головки, и мне было все равно, что я пью. Набор вин канул в небытие, так и оставшись безымянным для меня. Но на полках еще оставались пиво и вода. Безжалостность, с которой я набрасывался на них, меня пугала. Пакет с орешками рассыпался от неловких движений, я решил их не собирать. Меня удивляла резкость восприятия мира: я выпил все, что нашел, мне было нехорошо физически, меня мутило, желудок жгло, но сознание было по-прежнему ясным. А ведь я хотел другого…

Продюсер Олега, всем известный Петер Линц, долго мялся, прежде чем утвердить программу того злосчастного концерта. Олег был на пике успеха. После нескольких престижных международных конкурсов он получил возможность выступать на лучших европейских сценах. О его триумфе тогда говорили и писали многие. Он стал любимцем публики. Дирижеры хотели, чтобы он как пианист солировал с их оркестрами, продюсеры мечтали переманить его у Линца на любых условиях.

Линц ему доверял, даже если он использовал в своих выступлениях малоизвестную музыку современных авторов, чего обычно так боятся устроители концертов. Но в тот раз Олег настоял на том, что в программе будет только двадцатый век – «Конкорд-соната» Айвза и пьесы Такэмицу. Он совсем не ожидал, что швейцарская публика не воспримет эти вещи в одном концерте.

Мне казалось, я никогда не вкладывал в музыку столько личного. В сонате американца, как я думал, все услышат предчувствие трагедий нашего времени, голоса философов, которым были посвящены части этого опуса. Я ощущал себя вестником, пришедшим к людям сказать всю правду об этом мире. Но контакта не получилось. Рояль меня слушался прекрасно, темп был правильный, но ни лирика третьей части, ни трагедия в четвертой не тронули цюрихцев. Наверное, я выбрал слишком длинное произведение – соната заняла почти пятьдесят минут, все первое отделение. Петер Линц предлагал не делать перерыва, но мне казалось, что надо дать отбивку таким разным авторам. На второе отделение осталось совсем мало людей. Даже такие лиричные пьесы, как «Эскизы для дождевого дерева», оставили публику равнодушной. А рояль издавал звуки настолько нежные, хрустальные, по-японски тонкие и мудрые, что я никак не мог взять в толк, почему люди этого не услышали, не поняли.