Пять дней отдыха. Соловьи

«Я поняла. Ты хорошо сделал. Мы с тобой не расстались, а так была бы разлука… Мы в Ленинград едем?»

«Нет, в мою юность. Я расскажу тебе, как она кончилась… Слышишь, как тихо? Вот такая же стояла тишина…»

13

Стояла умиротворенная тишина, словно не было войны. Еле слышно соскользнет с липы желтый лист и, мягко цепляясь за ветви, ложится на траву. Белая мраморная женщина, не стыдясь своей наготы, выглядывала из-за кустов. Ее обветренное античное лицо было холодно-бесстрастным.

В нескольких шагах от кустов возле лип нарыли щели, установили ручной пулемет.

Ребята лежали на траве, вслушиваясь в легкое дыхание старинного парка. Словами перекидывались шепотом, словно боялись нарушить хрупкость тихого дня. Их осталось совсем немного из роты: горстка солдат в ободранных гимнастерках, с почерневшими лицами.

Чухонцев сидел под липой, курил, и взгляд его маленьких глаз из-под покрасневших век цепко ощупывал каждого.

Коля Шишкин писал. Еще полчаса назад он не думал, что засядет за письмо к Нинке. Все началось с античной женщины, на пьедестале которой была высечена неразборчивая надпись по-латыни. Ребята собрались возле нее после того, как выкопали щели. Стояли молча, попыхивая махоркой.

— Кто же это она? — спросил Суглинный, морща рябое скуластое лицо. — Царица?

— Магдалина, — хохотнул Калмыков, сверкнув золотой коронкой.

— Дурак, — поморщился Изя Левин. — Богиня.

— Чья же она будет, богиня? — поинтересовался Суглинный.

— Не помню, — смутился Левин. — Их было много… Но это не важно. Женщина всегда в чем-то богиня.

— Женщина, — уважительно произнес Суглинный и вздохнул. — Да, брат, женщина…

Стало тихо. Даже Калмыков присмирел. Они потоптались и разошлись.

Вот тогда-то Шишкин вспомнил Нинку. Он увидел ее всю: и темные глаза, и волосики над припухлой губой, и ему нестерпимо захотелось написать ей. Он выпросил у Сережи Замятина карандаш и листок бумаги, пристроился в сторонке. Писал не спеша, вдумываясь в каждое слово. Ему было приятно выводить ровные буквы, потому что он давно не писал и вообще никогда никому не отправлял писем.

«Любимая моя», — написал он и долго, ласково смотрел на эту строчку. Подумав, добавил: «женщина». Это слово показалось ему совсем новым, будто он никогда прежде не слышал его, и оно внезапно открылось перед ним в своей особой, мягкой красоте.

«Любимая моя женщина», — повторил он несколько раз, радостно прикрыв глаза.

«Я пишу тебе из-под Ленинграда. Отступать нам больше некуда. Мы пришли от эстонской границы. Эти вонючие фашистские крысы прут по нашей земле. Мы им здорово врезали под Кингисеппом. Много полегло ребят наших. Но ты не думай, Нинка моя, — все одно мы их одолеем.

Жив останусь — вернусь в Шанаш. Поженимся.

Я люблю тебя. Ты самая моя родная.

Целую. С фронтовым приветом, твой Николай».

Он написал письмо, несколько раз прочел его, сложил треугольником и, послюнявив карандаш, вывел адрес.

Мраморная женщина смотрела из-за кустов строго и величественно. Шишкин вдруг весело рассмеялся.

— Ты что хохочешь? — спросил Калмыков.

— Я написал письмо.

— Девчонке?

— Нет, — улыбнулся Шишкин. — Любимой женщине. У тебя есть любимая женщина?

Калмыков сморщил конопатый нос и фыркнул:

— У меня их было много.

— Врешь, — беззлобно сказал Шишкин, все еще улыбаясь своему. — Любимых не бывает много. Только одна.

— А у меня было сто девочек и одна эстоночка-сопрано в городке, где стоял штаб… Эх, так мы и не сходили к знакомым лабухам. Бедная девочка. Здоровую занозу в сердце я ей засадил. Мучается и страдает.

— Ты, Калмык, всегда врешь, — наставительно сказал Шишкин.

— Не веришь, спроси у Левина, — равнодушно сказал Калмыков. — Изя, подтверди.

Большие серые глаза Левина посмотрели на Калмыкова с тоской.

— Ты мне надоел, Сеня. Ты не можешь сказать ни одного слова правды.

— Ну, и черт с вами! — внезапно взорвался Калмыков. Прежде он никогда не сердился, если его в чем-нибудь уличали. Просто посмеивался, и все. А тут вдруг стукнул со злостью кулаком по земле.

— Что вы знаете про мою жизнь! — крикнул он. Левин посмотрел на него подозрительно.

— А чего там знать? — засмеялся Шишкин.

— Ну, и дурачье!

Калмыков отвернулся от всех и стал смотреть в небо. Он и сам не понимал, почему так взвинтился.

Небо было гладко-серым, без морщинок и складок, и неподвижным, как все вокруг.

«Что они знают про мою жизнь?» — горько вздохнув, спросил Калмыков у неба.

Он сам никогда не задумывался над этим всерьез, только твердо знал, что ему все время не везло, а все считали его ловкачом и отчаянным парнем. Он сам постарался заработать себе такую репутацию и потом ничего не мог поделать.