Пять дней отдыха. Соловьи

Но Замятин вспомнил другое: лесную, дымную утреннюю дорогу, кусты, окропленные росой, и подводу, на которой под шинелью лежал раненый политрук. Замятин шел тогда и думал:

«Что я напишу матери?» Голова Можаева покачивалась на вещмешках…

«И пуля в счет. И многое другое».

Они шли рядом мимо краснеющих стволов, протянувших резкие прямые тени на бурой земле. Постукивала палка по утоптанной тропке.

— Да. Я тоже нигде не слышал больше таких соловьев.

Они все шли тропкой. Тени расползались по земле, смыкались, путались, а в глубине, за стволами, поднимался синий мерцающий дым… Стучала на кочках подвода. Покачивалась на вещмешках голова политрука. Он лежал, укрытый шинелью, потому что первым выскочил на дорогу с криком: «Вперед!»

— Ты был на стройке? — тихо спросил Можаев.

— Да.

— Трудно?

— Настоящая работа всегда трудна, но без нее нельзя.

— Это верно… Я хотел спросить тебя… Ты все еще помнишь те винтовки?

— Я их не забывал…

Можаев заговорил тихо, так, что Замятину пришлось напрягать слух, чтоб разобрать его слова:

— Я не мог раздать им оружие без приказа. До сих пор я не могу себе простить этого, и особенно после того, как узнал все, что случилось в Петергофе…

Замятин шел молча.

«Прошлое не прощают. Но человек живет не в прошлом, а в настоящем, — думал Замятин. — Тот, кто проходит через тяжелый стыд за самого себя, становится добрее и прозорливее. Важно суметь перенести болезнь, чтобы в тебе не осталось и частицы микроба. Можаев перенес…»

Здесь, в лесу, все внезапно начинало обретать ясность и простоту, словно освобождаясь от чешуи и условностей. Замятин понял: то сковавшее его в комнате оцепенение было последней схваткой его прежнего видения с настоящим, и он сумел вырваться, сразу оставив позади так много лет державшую его обиду. Теперь она развеялась, и перед Замятиным возник Можаев таким, каким он был сейчас.

В лесу совсем стемнело. Они пошли к дороге. Сосны расступились. Вдали над поселком густо багровел отблеск заката. Замятин остановился у куста бересклета.

— Я сорву ветку, — сказал он. — Мы принесем матери первую зеленую ветку. Она будет рада.

— Да, она будет рада, — ответил Можаев.

12

Заманчиво выстроились в ряд телефонные будки. В этот час возле них было пустынно. Замятин нащупал в кармане двухкопеечную монетку, но тотчас же отпустил ее. «Я позвоню тебе. Но мне еще нужно сделать одно дело, мне обязательно нужно его сделать… Ты обождешь?»

«Я обожду, Сережа».

Замятин боялся, что может не застать Павла, и спешил.

Он попал в институт к перерыву. Длинный с широкими пролетами коридор гудел голосами, будто уличный людской поток ворвался сюда с проспекта и остановился, натолкнувшись на преграду.

На Замятина оглядывались, сторонились, пропуская, может быть, потому, что он был с чемоданом. Он случайно задел локтем студентку, она отпрянула и, увидев чемодан, ахнула:

— Сколько конспектов!

За спиной Замятина дружно рассмеялись. Он не оглянулся. Наконец нашел дверь с табличкой: «Профессор П. А. Лагутин».

В небольшой комнатке за письменным столом сидела девушка и старательно заклеивала кисточкой огромные конверты.

— Добрый день! — кивнул ей, как старой знакомой, Замятин. — У себя?

— У себя, — машинально ответила она и потом только взглянула на Замятина. — А вам кого?

— Профессора, конечно. — Он не хотел дать ей опомниться. — Этот чемодан подежурит у вашего стола…

Но она все-таки опомнилась и сердито взмахнула кисточкой:

— Товарищ, у нас…

— …не камера хранения, — закончил за нее Замятин. — Не беспокойтесь, там нет ни золотых слитков, ни капсулы с атомом урана.

Он вынул из кармана конфетку, которую ему дали в буфете вместо сдачи, когда покупал папиросы, и положил ее на стол перед девушкой.

— Попробуйте, это вкусно.

Она еще раз попыталась возмутиться, но Замятин поспешно поставил чемодан и вошел в кабинет.

Павел сидел за большим отполированным под орех двухтумбовым столом и смачно ел бутерброд с колбасой, запивая его чаем. Его шишковатая лысина солидно сияла, и сам он имел внушительный вид в новом синем костюме, в белой рубахе со строгим серым галстуком.

— Ого! — воскликнул Павел, торопливо прожевывая. — Экий гость!.. Здравствуй, бродяга! Показался на часок и исчез… Ты что, уже в Ленинград?

— В Ленинград, — ответил Замятин и поискал глазами, куда сесть. Мягкое кресло, что стояло впритык к столу, его не устраивало. Он терпеть не мог этих кресел, в которых сразу утопаешь, скрючиваешься и смотришь, как щенок из-под стола, на подбородок хозяина.

Замятин взял от окна стул и перенес его поближе к Павлу.

— Чай будешь пить? — спросил Павел, дожевывая бутерброд.

— Нет.