Пять дней отдыха. Соловьи

Но как понять, как увидеть, что скрыто за оболочкой? Сущность человеческая, где прячешься ты?.. Люди изменчивы, как это движение за окном, и поворачиваются разными сторонами. А где-то есть стержень, вокруг которого идет вращение. У каждого движения есть свой центр. Ось земную можно вычислить. Стержень сущности людской не подчинен математической формуле.

Заныли, застонали тормоза, оборвав натянутую струну. «Вот мы и приехали».

Опять Замятин почувствовал рядом незримое присутствие Лены. Она никуда не исчезала, всю дорогу ехала рядом. В этом не было никакой мистики. Он видел ее возле себя, мог с ней разговаривать, даже взять за руку, ощутив теплоту хрупких пальцев.

Он и взял ее за руку, и они вышли из вагона, поднялись по деревянным ступеням на пешеходный мост. Внизу разбегались рельсы, тянулись ряды вагонов. Впереди, за станционной оградой, ровными кварталами лежал поселок.

«Они живут возле самого леса. Вон, посмотри, видишь зеленую крышу там, где телевизионная антенна? А ты посмотри, какой лес! И березы. Они чуть зазеленели, хотя на них еще нет листьев. Хорошо здесь. Верно?» Вот и поворот. Серый штакетный заборчик и береза, черная у комля. «Очень похожа на вашу дворовую. Может быть, они родные сестры?»

Замятин подошел к березе и увидел мать. Она не спеша вскапывала землю неподалеку от крыльца, нажимая на штык лопаты ногой, обутой в старенький ботинок. Она была в сереньком пиджаке Клавдия Ивановича, который доходил ей почти до колен, а рукава были закатаны, обнажив рваненькую подкладку. Замятин посмотрел, как она работает, и, пригнувшись за оградкой, пророкотал басом:

— Несчастье с вами будет в этот вечер!

В щель он увидел, как мать вздрогнула, выпрямилась, оглядываясь беспомощно, потом улыбка осветила лицо, и она, еще не видя Замятина, откинула лопату, крикнула:

— Сережа!

Замятин не выдержал, выскочил из-за оградки и ворвался в калитку. Мать повисла на его шее.

— А я знала, — бормотала она, — а я знала. Даже обед сегодня вкусный сделала… Ты мне снился… Ой, какой свежий. Даже загорел! А когда я от тебя уезжала, такие худущие у тебя были щеки… Честное слово, как с курорта.

— И ты молодец! А ну-ка, дай свою лопату старому землекопу. Сейчас ты увидишь, как это делается.

Замятин скинул с себя пальто и шляпу, бросил их на крыльцо, ухватился за гладкий черенок, всадил лопату в сочную, жирную землю.

— Оставь, Сережа! — вскрикнула мать. — Тебе нельзя.

— Все мне можно. — Он копал легко, переворачивая черные лоснящиеся пласты. — Здесь будут цветы. Ромашки! Много ромашек.

— Обязательно, — засмеялась мать.

— Ты будешь обрывать их лепестки: «Любит, не любит».

— И думать в это время о тебе… А ты и вправду хорошо копаешь. Жаль, что осталась только эта клумба.

— Все! — воскликнул Замятин, поставил лопату к крыльцу и оглядел небольшой дворик, где росли две скрюченные яблони и несколько кустов сирени. — Действительно, жаль, что вы меня опередили.

— Ну, пойдем же, — засуетилась мать. — Мне еще надо переодеться. Скоро у Клавдия Ивановича кончатся уроки. Будем обедать.

— Он все еще преподает историю?

— И не плохо, представь себе, — сказала мать со сдержанной гордостью, и он, почувствовав это, невольно усмехнулся.

Комната была просторна и светла, с крашеными полами — на них были постелены дорожки, — с массивным клеенчатым диваном. Тут же матово поблескивал стеклом телевизор, стояли два книжных шкафа, туго набитые книгами, а в углу — старая чертежная доска матери и над ней фотографический портрет: высокий человек в кожанке нараспашку, широкие галифе, вправленные в падающие гармошкой сапоги, в жестких крутых губах прямая английская трубка. «Она не расстается с ним», — подумал Замятин.

— Ты здесь побудешь, — сказала мать. — Я переоденусь я похлопочу на кухне. Тут журналы, кажется, «Огонек».

Замятин завалился на диван, взял журнал, но тотчас опустил его. Человек с трубкой смотрел со стены. Волосы, взбитые ветром, скуластое лицо. Его отец, которого он знает только по фотографии.

«Ты понимаешь, хорошая моя, она не может с ним расстаться».

«Он ведь твой отец, как же может она расстаться с ним. Если бы у моей матери был портрет моего отца… Разве может быть иначе?»

«Да, но тут не только это. Ни ты, ни я не знали своих отцов. Так случилось… Но разве мы их совсем не знали? Если бы тебе кто-нибудь сказал: „Эй, безотцовщина!“, — ты бы удивилась?»

«Конечно, удивилась бы… Правда, бывало порой очень грустно, что нет его. Ты это понимаешь. Но все-таки отец все равно всегда был рядом: и в матери, и во многих других людях. Даже в тебе. Понимаешь?»

«Вот в том-то и дело! Они уходили и все-таки оставались. Они могли умереть от злой пули, не вернуться с войны, и все же быть рядом с нами всю жизнь… Может быть, поэтому мать сказала: смерти не существует…»

Скрипнула половица. Замятин вздрогнул и обернулся. У порога, опираясь о палку, стоял человек. Седые короткие усы нависли над резко очерченной губой, поблескивали глаза сквозь большие роговые очки. Он стоял, сутулясь и зачем-то поправляя тонкий узел галстука на белой накрахмаленной сорочке.