Пять дней отдыха. Соловьи

— Вот видишь!.. А это правда, Сережа. Я знаю, что ему самому бывает тошно. Но он умеет забываться. Женщины, охота, друзья… Иногда, Сережа, мне становится его очень и очень жаль. Он не выстоял на ветрах. Люди, сильные на вид, порой оказываются очень незащищенными. Им хватает царапины — и все внутри рушится. Одни запивают, другие ноют, а есть и такие, как Павел… А может быть, он никогда не был сильным. Мы просто выдумали его. Во всяком случае, он очень рвался к кафедре. Теперь медведь залез в берлогу и сосет свою собственную лапу.

— Что же дальше?

— Не знаю.

— Может быть, тебе все-таки уйти? — тихо сказал он.

— Ты так думаешь?

Она опустила руку с очками, глаза ее метнулись в сторону и совсем укрылись в тени, и сама она сделалась потерянной, ослабшей, словно собралась в комочек.

— Но он… не уйдет, — тяжело, прерывисто вздохнув, сказала Зина.

И Замятин увидел на лице ее ничем не прикрытый страх. Это был страх перед женским одиночеством, неведомый мужчинам. Он и прежде видел женщин, опутанных им, и знал, что из него не так-то легко выбраться даже очень крепким. Женщина редко уходит первой. Ее или бросают или отрывают силой. Так чего же он хочет от Зины? И только сейчас, по-настоящему осознав всю ее горечь и безысходность, он устыдился, что напролом полез со своим советом. Взял ее за руку, тихо погладил:

— Прости, пожалуйста.

Зина попыталась улыбнуться, но у нее это не вышло, лицо стало некрасивым, покрылось пятнами.

— Ну, что ты, — сказала она глухо.

— Ничего, Зинок, ничего.

За окном внизу рычала моторами улица, слабо вздрагивали белые макеты на подставках. Они теперь не казались сказочными и таинственными.

— Хорошо, что ты приехал, — сказала Зина. — Мне очень хотелось тебя повидать… Но меня уже ждут. Дай я тебя поцелую.

Он наклонился. Она поцеловала его в лоб.

— А теперь иди.

Замятин понял, что ей хочется побыть немного одной, и, как это было давно, когда они жили все вместе с матерью, щелкнул ее по носу.

— Выше кнопку, Зинок.

Замятин не заметил, как спустился вниз, как оделся и вышел на большое крыльцо. Солнце стекало по стенам домов. Полз машинный поток, сверкая многоцветной чешуей крыш; серые липы, окольцованные асфальтом, боязливо цеплялись друг за друга набухшими ветвями; воронкой вертелась толпа, исчезая в разинутой пасти подземного перехода, а в небе, приконченные снизу, рвались в синеву узкие, быстрые облака. Весь этот сверкающий, гудящий день ударил по лицу, как порыв клокочущего ветра, и на какое-то, еле уловимое мгновение Замятин почувствовал себя смятым этим ударом, превращенным в крохотную, истертую былинку, и невольно подался вперед, чтоб вырваться… и вот уж у ног текла умиротворенная строгим порядком улица.

«Всего шаг, — думал он. — Всего один шаг…» Нет, она никогда его не сделает, так и будет плыть, мучаясь и томясь, пока не придет старость… Но как-то можно разрубить это кольцо?

Павел… Прежде он Замятину нравился. Он был широк, не мелочен, силен. Только такого и могла полюбить Зина. Неужто она обманулась или что-то у них произошло? Он обязательно должен знать, обязательно должен докопаться. Не может все кончиться просто болтовней… Зина, Зина. Ей и так было не сладко в жизни. С нее хватит… Но что же он может сделать? Что?

Улица змеилась тугим половодным потоком. Облака, зажелтев по краям, сели на крыши, как стаи утиных выводков.

«Разве ты не знаешь, Сережа? Ты должен знать».

Мелькнули остренький подбородок, мохнатые брови и строгие темные глаза. Может быть, она пробежала с группой девушек вниз по лестнице, а может, мелькнула в потоке у перехода.

«Лена, слушай…»

«Ты должен знать. Ты у меня сильный. Я очень хочу, чтоб ты был сильным».

«Но есть вещи, в которые никто не вмешивается».

«Даже когда гибнет человек?»

Облака, будто испуганные выстрелом, метнулись с крыш и рванулись в небо.

Нет, он вмешается, только ему надо докопаться до самой сути!

Лестница выпрямилась, стала плоской. Асфальт зашуршал под ногами. Он шел к переходу упругим, легким шагом.

Толпа понесла его. Она втиснула в троллейбус, вытолкнула у вокзала.

Он все время слышал голос Лены: «Я и сейчас с тобой, ты только меня не видишь. Я рядом». Он сел в полупустой вагон пригородного поезда. Она, невидимая, опустилась рядом.

Электричка гудела натянутой струной. Этот звук, не угасая, держался в вагоне, у станции вдруг ширился, сливаясь с шипением тормозов, свистом, железным грохотом. За окном дрожали сосновые заслоны, рассеченные белыми молниями берез, мелькали темно-серые ограды дач, полосатые шлагбаумы у асфальтовых дорог, вращались облака вокруг своей оси.

Ему знакомы были и эта бешеная скорость, и этот звук, лязг металла, наполняющие отчаянной дерзостью. Где это было?.. Дом культуры. Танцы. Морев и Сева Глебов. И совсем рядом — ее лицо.

«Вспомнил?» — спросила Лена.

«Я никогда не забывал».

«Ты едешь к матери. Она была у тебя в Ленинграде, после того как ты вышел из больницы?»

«Да, мы говорили о жизни и смерти».

«И еще о Можаеве?»

«Да, о Можаеве… Хочешь, я расскажу тебе, как это случилось? Впрочем, я и сейчас не все могу понять…»