Пять дней отдыха. Соловьи

Это было в Москве, в Марьиной Роще. Еще шла война. Он был уверен, что Можаева давно нет в живых, и удивился словам матери: «Клавдий Иванович поживет».

Когда они отступали, Можаева втолкнули в какую-то машину, идущую на восток. Рыжий санинструктор роты сказал: «Не дотерпит до госпиталя…»

— Почему ты не сообщила мне раньше? — спросил Замятин у матери.

— Мне не хотелось. Ты больше года лежал в госпитале.

— Значит, вы поженились?

— Да.

Замятин привык думать о Можаеве неуважительно, с презрением и сейчас не смог принять того, о чем сообщила мать.

После госпиталя еще плохо было с нервами, и Замятин сорвался, истерично накричал, как никогда еще в жизни ни на кого не кричал. Мать выслушала его с помертвевшим лицом, потом сказала:

— Нельзя быть таким прямолинейным, Сережа.

Ночью, в тесной Зининой каморке, где разместились они каким-то чудом, Замятин слышал, как мать плакала, уткнувшись в подушку. Ему было жаль ее, и потому с еще большей злостью он думал о Можаеве.

Наутро Зина утащила его из дому.

— Неужели ты такой осел? — спросила она на улице.

— Представь себе: такой осел.

— Да ведь она его любит!

— Разве можно любить сразу двоих?

— Ты что думаешь: каждая женщина — Сольвейг?!

— Ого! Откуда у тебя такое образование?

— Из нашей общей кухни. Поторчи там как-нибудь день. Тебе полезно… А Светика не трогай. Я не дам. Ей не обязательно любить лишь того, кто понравится тебе…

— А тебе этот Можаев нравится?

— Я его никогда не видела. Но отец говорил о нем хорошо.

— Что же он мог говорить о нем хорошего?

— А ты не ерепенься, если ничего не понимаешь. Они были большими друзьями. Еще совсем молодыми работали в продотряде. Он был очень верный друг, душевный.

— То-то этот верный увел от него…

— Эх, ты! Жив был бы отец, он бы тебя отхлестал по щекам. Он сумел понять, что у них была любовь. Он сумел, а ты — нет, потому что ты еще очень, очень узенький, а отец был настоящий мужчина… Ты вот не знаешь, что Можаев всю жизнь мучался, что нанес обиду отцу.

— Я знаю его другим, и побольше тебя.

— Ничего ты не знаешь, просто придумал. Сыновья ревность.

— Я видел его на войне.

— Видел, да не понял. А сейчас не лезь!

Замятин согласился сделать вид, что ничего не случилось.

Но самое главное началось потом, когда мать получила комнату и приехал Можаев. Щеки у него были впалые, сквозь роговые очки, которым он так и не изменил, поблескивали глаза, покатые плечи сутулились под гимнастеркой старого образца. Это была встреча с призраком, внезапно выплывшим из фронтовых лесов. Замятин оглядывал его, брезгливо думая: «Что нашла в нем мать?» Он старался держаться подальше от Можаева, избегая прямых взглядов и разговоров. Можаев не выдержал и заговорил первым.

— Чего ты не можешь простить мне, Сережа? — спросил он.

— Винтовки! — Замятин стиснул зубы. — Я слышал ваш разговор с Чухонцевым тогда у базы в лесу.

— Этого и я не могу себе простить, но…

— А я без всякого «но» не могу… Не верить всем нашим ребятам — это хуже, чем предать. То, что вы первый получили пулю — не в счет. Важно, что вы не поверили!

Все презрение, накопившееся с довоенных лет, вырвалось теперь наружу, и Замятин испытывал злое удовольствие, глядя, как бледнеет лицо Можаева.

— Во мне жило чувство долга, — ответил Клавдий Иванович. — И я верил в правильность того, что делаю.

— А какая разница? Важно, что сделано!

— Иногда важно и почему… А пуля — все-таки в счет. И многое другое. Хотя я тебе и сказал, что сам не могу простить…

Замятин был не очень искренен в этом разговоре. Не только винтовки не мог он простить Клавдию Ивановичу, но и не мог перебороть ревнивую неприязнь, которая превратилась в затаенную вражду. Его раздражало каждое движение Можаева: как тот протирал очки платком, медленно перебирая пальцами, как надрывно кашлял по утрам и как ел, — все, все вызывало непреодолимое отвращение. Замятин мучался, сдерживая себя.

Он понял, что не может жить вместе с матерью и Клавдием Ивановичем в одной комнате. Его потянуло в Ленинград, в тот город, под которым он получил осколок в живот во время атаки. Он уехал туда учиться, а потом остался там работать на заводе.

Годы многое унесли с собой. В нем давно угасла вражда к Можаеву, он смирился с мыслью, что Клавдий Иванович — муж его матери, но все же в нем еще смутно держалось недоброе чувство к этому человеку, и он не мог побороть его, по-прежнему избегая встреч, разговоров о Можаеве…

Гудела натянутой струной электричка. В сплетении солнечных лучей вращалась земля, то открывая синеющую даль полей, то заслоняя их мохнатой грудью сосняков.

«У него хорошая оболочка». Это сказала Зина о Павле. А какая оболочка у Можаева?.. Может быть, Замятин только и видел ее, не зная того, что было скрыто за ней? Ведь сумела же мать разглядеть в Клавдии Ивановиче что-то близкое и даже дорогое ей. Она как-то сказала ему: «Тебе всегда хочется разобрать часы по винтикам, чтобы посмотреть: нет ли там человечков, которые крутят колесики». Мать ошиблась. Он часто смотрел только на циферблат. Так он прозевал Павла.