Пять лет спустя, или Вторая любовь д'Артаньяна

— И это все?

Кадет пожал плечами.

— Вы не договариваете, кадет!

— Что я не договариваю?

— Плохое настроение королевы еще не причина, чтобы дворец вымер. Король тоже не в настроении? И где Марго?

Де Сен Север вильнул глазами и пощипал еще только намечающийся ус.

— Вы что-то знаете! Не молчите, де Сен Север.

— Клянусь, ваша светлость, мне нечего вам сказать!

— Не клянитесь, на вашем лице написано нечто, прямо противоположное вашим словам. Говорите!

— Но обещайте, что вы не проговоритесь мсье лейтенанту.

— Почему я не должна проговориться д'Артаньяну? О, мой Бог! – внезапно догадалась герцогиня. — Это касается Марго?

— Да.

— И короля? — в ужасе от ожидаемого ответа прошептала герцогиня.

— Да!

— И что?..

— Вскоре после того, как вы уехали, он удалился с мадемуазель де Отфор в свои покои, отослал всех придворных и даже приказал сменить мушкетеров на швейцарцев.

— А это еще почему? — не подумав, спросила герцогиня.

— По-моему, он догадывается о чувствах лейтенанта и ему просто неудобно — ведь господа мушкетеры ничего не скрывают от своего товарища. — А королева?

— Ее величеству все самым подробным образом доложила фрейлина де Санлис, после чего у ее величества началась мигрень. О чем, как я думаю, эта пройдоха не преминула сообщить кардиналу… я вообще думаю, что она в кармане у кардинала…

Юный всезнающий кадет продолжал негромко излагать свои соображения относительно Санлис, но герцогиня его уже не слушала.

Что же делать? — думала она. Как все переплелось! Броситься королю в ноги, умолять его спасти мушкетеров? Сейчас это невозможно, она видела, как гневался король на охоте, когда ему мешали оставаться наедине с Марго. Ее просто не пропустят к нему! С другой стороны, может быть, будет лучше, если утром она сумеет переговорить с племянницей и упросит ее умолить короля о вмешательстве?

Герцогиня в отчаянии рухнула в кресло, то самое, в котором любил коротать ночи дежурства д'Артаньян…

Глава 28

Об этом кресле вспомнил и д'Артаньян, когда его привели в скудно обставленную комнатушку на третьем, по его расчетам, этаже просторного дворца. В отличие от той комнат, где он ожидал приема у кардинала, здесь обстановку составляли только стол, правда, изящный, на золоченых резных ножках, и жесткий стул, некрасивый и неудобный. Зато рядом с дверью громоздился огромный дубовый шкаф. Лейтенант дернул одну из створчатых дверок — заперто. Единственное узкое окно по воле архитектора почему-то располагалось под самым потолком. Утешало одно — руки ему не связали. Он сел, довольно быстро понял, что на этом стуле не заснешь, не то, что в старом кресле в Лувре, встал, подошел к двери, прислушался. Тишина. Ничего удивительного — массивная, скорее всего дубовая дверь звуков не пропускала. На всякий случай подергал витую, начищенную медную ручку, хотя отчетливо слышал, как звякнул ключ в дверном замке, когда уходили сопровождавшие его наемники. И здесь, конечно, заперто. Вернулся к столу. Забрался на него, царапая полированную столешницу подбитыми гвоздями ботфортами, исследовал окно. Если выбить стулом стекло, можно протиснуться, но куда придется прыгать с третьего этажа? Он подтянулся, ухватившись за узенький подоконник, выглянул. Окно выходило на задний, мощеный камнем двор, обнесенный высокой, почти крепостной стеной. Д'Артаньян спустился со стола, сел и стал бесцельно разглядывать рисунки на новеньких шелковых обоях, произведенных, несомненно, в Лионе, но стилизованных под китайские.

Звякнул ключ, дверь открылась, вошел слуга с подносом, за ним появился немецкий наемник с обнаженной шпагой в руке.

“Если он закроет дверь, я ему наглядно продемонстрирую, что ко мне нельзя входить с обнаженным оружием”, — подумал д'Артаньян.

Наемник закрыл дверь.

Д'Артаньян с видимым безразличием, сидя боком к нему, наблюдал за тем, как слуга составляет с подноса на стол миски с едой и хлебом.

Наемник приблизился.

Слуга отступил от стола, держа пустой поднос в обеих руках.

Д'Артаньян вскочил на ноги, вырвал поднос из рук слуги, ударил им по обнаженному клинку в руке наемника, отбивая вниз и в сторону, тут же, не давая опомниться немцу, впечатал поднос ему в лицо и одновременно носком тяжелого ботфорта врезал в промежность. Тот взвыл, согнулся, выпустил шпагу и схватился обеими руками за самое дорогое, что есть у мужчины. Слуга остолбенел и стоял, вытаращив глаза. Лейтенант подмигнул ему, поднял выпавший из рук немца клинок, упер острие в грудь парню, приложил палец к губам — “Тс-сс” — и обратил внимание на солдата. Тот все еще корчился от боли, мыча сквозь стиснутые зубы. Лейтенант разобрал знакомое слово “тойфель”,[16] ухмыльнулся, кольнул слугу в живот и приказал:

— Свяжи его!

— Чем, ваша милость?

— Сними ремень.

Слуга с готовностью принялся выполнять приказ, но немец яростно лягнул его ногой.

— Нехорошо, — покачал головой лейтенант, — очень нехорошо так себя вести. – Он упер острие клинка в шею солдату. — Дернешься, я проткну тебе глотку. — Он обернулся к слуге. — Связывай, не стой!

Слуга принялся снимать ремень, опасливо косясь то на немца, то на мушкетера.