Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Вопрос был только в одном: как спустя всего три года после этого семинара формулировать государственную политику, и прежде всего экономическую, в условиях обрушения империи и отсутствия государственных институтов у самой России? Как учитывать эти социокультурные факторы? Их учет, судя по всему, был в принципе невозможен, а экономический конструктивизм оказался единственным инструментом переделки реальности.

Может быть, это неправильно, однако указать на ошибки было некому. Реформаторы во власти несколько иначе учитывали «социальную реальность» – шли на компромиссы с лоббистскими группами. Не народ, а лоббисты и многочисленные политические кланы влияли на характер политических и экономических решений, лишая реформаторов возможности проводить «шоковую терапию» в собственном смысле слова.

А вот критика справа. С точки зрения Андерса Ослунда, с самого начала реформа была недостаточно решительной: «…отсутствовала идея одновременной либерализации и стабилизации. Напротив, было намечено поднять зарплату государственным служащим за месяц до либерализации цен. Хотя и Ельцин, и Гайдар употребляли термин „шоковая терапия“, они избрали такой постепенный подход к экономической реформе, когда нарушалась синхронизация как идей, так и их воплощения».

Ослунд добавляет: «Четыре главных просчета: недостаточная либерализация внутренней и внешней торговли, расплывчатая концепция денежной политики и колебания в экономических отношениях с бывшими советскими республиками. Программа приватизации… была в зачаточном состоянии… реформы в России были не столь полномасштабными, как в Польше и Чехословакии». Это правда. Но и Россия, отпочковывавшаяся от СССР, не была Польшей и Чехословакией. Масштаб проблем был серьезнее, не говоря уже о культуре частной собственности, которая не была забыта в Восточной Европе и не оказалась закатана в асфальт, как в Советском Союзе. Прав Сабуров: реформа – это «культурная ломка». Для тех же Польши, Чехии и Словакии то, что происходило, – бархатные революции и экономические реформы – было возвращением к истокам. В России эти процессы так не воспринимались. При этом никто не любит реформаторов, даже в экономически успешных странах: в сегодняшней Польше тот же Лешек Бальцерович, архитектор либеральных реформ, совсем не популярен. И это несмотря на то, что экономически Польская Республика оказалась едва ли не самой передовой из всех стран бывшего советского блока.

У Вячеслава Широнина как-то состоялся разговор с Мансуром Олсоном, которого мы уже упоминали, выдающимся американским экономистом, автором теории коллективного действия, запомнившимся работой о «стационарных бандитах», которых иной раз так напоминают представители нашей власти, – Егор его активно цитировал в «Иерархических системах». Олсон заметил, вспоминал Широнин, «что нам нужно либерализовать еще и нефтегазовый сектор. Я сказал ему, что тогда у нас загнется 70 % промышленности. А он говорит: „Ну и что?“».

Восприятие последствий решений было очень разным, масштабы и степень компромисса приходилось определять каждый день. И каждую ночь.

Не учитывался еще один нюанс: несмотря на то что Россия собиралась «идти одна», соседи, особенно Белоруссия и Украина, требовали согласования и синхронизации действий. Это тоже вынуждало правительство реформ к уточнению некоторых позиций либерализации. Совсем уж не учитывать ситуацию в сопредельных республиках было невозможно.

Есть по-настоящему альтернативная позиция Григория Явлинского. Он был одним из немногих, кто ставил под сомнение две ключевые идеи реформы по-российски – либерализацию цен и самостоятельную реализацию реформ Россией, без теоретически готовых остаться в союзе (только каком – экономическом, политическом?) азиатских республик: «Либерализация цен – это ведь и есть одна из мер финансовой стабилизации, – говорил Явлинский в интервью Владимиру Федорину в 2010 году. – Она устраняет дисбалансы и диспропорции, если есть частные производители и есть конкуренция. В России, как известно, в начале 1992 года ничего этого не было. Поэтому мнение о необходимости немедленной и одномоментной либерализации цен не было безальтернативным. Моя (и не только) точка зрения заключалась в том, что в условиях тотального господства монополий, отсутствия частной торговли либерализация цен по сути своей невозможна и превратится всего лишь в децентрализацию контроля за ценами».

Все правда, но опять же: было ли время? Как можно было «создать» собственника за те два-три месяца жизни, которые давали экономике Абалкин, Щербаков, другие экономисты и чиновники? Наверное, надо было проводить антимонопольную политику, это тоже правда. Но почему тогда ее не проводили в 1988, 1989, 1990, 1991 годах?