Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

27 ноября 1991-го председатель Комитета по хлебопродуктам Леонид Чешинский, очень важный человек, оставшийся потом в правительстве, потому что отвечал за главное, если не сакральное для страны – хлеб, сообщал Гайдару: «Вынуждены обратиться к Вам также в связи с критической ситуацией, сложившейся в результате задержки оплаты фрахта иностранным и советским судовладельцам. В течение 1991 года платежи за доставку зерна в страну осуществлялись с большими задержками, что приводило к отказам судовладельцев от дальнейшего сотрудничества, арестам судов и, соответственно, к дополнительным расходам советской стороны, связанным с судебными издержками, и повышению ставок фрахта».

В январе 1992 года ресурсы продовольственного зерна (без импорта) составили около 3 миллионов тонн, месячные же потребности страны оценивались в 5 миллионов тонн. Более 60 из 89 регионов России не имели запасов зерна. По данным Росхлебопродукта, всего для России в первом полугодии 1992 года должно было быть импортировано 8,65 миллиона тонн зерна при потребности в 26 миллионов. Дефицит составлял 17,35 миллиона тонн.

Ровно поэтому – по причине угрозы голода, а также в силу того, что институционально нельзя было «учредить» рыночную экономику при административных ценах, – «разморозку» невозможно было откладывать. Именно освобождение цен вкупе с либерализацией импорта и коммерциализацией торговли решило проблему, которую можно назвать по старинке продовольственной. При этом в 1991 году переход к свободным ценам, по данным тогдашнего ВЦИОМа, поддерживали всего 26 % респондентов, а в январе – феврале 1992 года и того меньше – 18,3 %. Люди хотели и ждали перемен (более 50 % осенью 1991 года) при понимании того, что «тяжелые времена еще впереди» (69 %).

Гайдару пришлось принимать множество управленческих решений в течение суток, между которыми был короткий перерыв на сон. В «Днях поражений и побед» он потом напишет: «Главную угрозу для себя видел в текучке, в бездне входящих и исходящих документов, в обязательном протоколе, от которого невозможно уклониться. Если дать себя увлечь всем этим, то очень легко стать каучуковым штемпелем… Регулярно провожу совещания экономической части команды. Собираемся у меня в кабинете, обычно где-нибудь после двенадцати ночи… За весь 1992 год, наверное, всего раза три успел выбраться к родителям, и каждый раз уже под утро и смертельно уставший».

Егор не любил академические математические модели – спасти Советский Союз, за сохранение которого он сам голосовал на референдуме 1991 года, потому что это была его страна, они не помогли. Как не помогали и при приятии быстрых решений и не всегда – при формулировании реформаторских шагов. По его словам, в таких ситуациях «руководитель правительства вынужден оперировать временем в секундах, в лучшем случае – минутах». Спустя годы, незадолго до смерти, он рассуждал об изъянах математизированной экономики как науки: «Если, скажем, автора красивой статьи в American Economic Review вызвать на совещание к премьеру, где решаются конкретные вопросы, он вряд ли найдет что сказать. Как говорил известный экономист Харбергер, если в медицине, во многом схожей с экономикой, научные исследования подчинены задачам лечения больных, то в экономике пути науки и практики разошлись полвека назад». Академик РАН Револьд Энтов, в свою очередь, отмечал: «Да, Гайдара не считали экономическим теоретиком, хотя, мне кажется, довольно того, что он был настоящим практиком».

Гайдар сам по себе был сложным компьютером, производившим десятки тысяч аналитических операций в секунду, вовлекавшим в анализ – очень быстрый – разнообразные данные, в том числе и прежде всего из экономической истории. Он видел сегодняшний день не в дистанции «неделя, месяц, год», а в горизонте столетий и тысячелетий. Каждому решению власти, точнее, альтернативам, «пучкам» решений он мог найти аналог в долгой истории человечества. Уже тогда, перед самым назначением в правительство, он предметно готовился к работе над своим opus magnum, книгой «Долгое время». И предполагал, что работу придется отложить, но совсем ненадолго: на те несколько месяцев, которые он отмеривал себе в правительстве. Сделав историю, войдя в историю через подъезд бывшего ЦК, можно потом заняться ее внимательным изучением.

К этому замыслу ему суждено было вернуться спустя как минимум 10 лет – все время была или суматошная работа, или срочные книги и статьи на злобу дня. Но со всегдашним историческим контекстом и подтекстом.

Пока же, до трех часов ночи каждые сутки, он был занят деланием, а не изучением истории. И до трех часов работал, не выключаясь, его компьютер в голове. Другие копались в шелухе деталей, он терпеливо выжидал, когда закончатся дискуссии, потому что уже продрался через аргументы, отбросил ненужные болты, гайки, пружинки, оценил издержки и пробился к сути, к выводу, а значит, решению.