Пять поэм

Я был в тот день столь счастлив и богат,
Что позавидовал бы Кейкубад.

Не хмурил я изогнутых бровей,

Читая строки повести своей.[248]

Казалась верным зеркалом судьба.

И, волосы откинув мне со лба,

Дышало утро благовоньем роз,

И счастливо то утро началось.

Как мотылек в огне златой свечи,

Как соловей в садах Барды в ночи,

На башне слов я знамя водрузил,

Свое перо в чернила погрузил,

Его расщеп алмазами точа.

Язык мой был болтливей турача.

Себе сказал я: час пришел, восстань!

Тебе судьба приносит счастья дань.

Где твоему безделию предел?

Не отстраняйся от великих дел.

На благородный лад настрой свой саз.

Кто спорит с жизнью, тем она далась,

Кто с поднятой проходит головой,

Тот человек бывалый, боевой.

Как зеркало, верна душа его,

Не отражает криво ничего.

А тот, кто чужд народу своему, —

Как бы закутал лживый лоб в чалму.

Судьба благая! Требуешь ли ты,

Чтоб были руки делом заняты?..

Так я мечтал. И вдруг звезда летит.

Вот он, мой жребий, — что мне возвестит?

Найду ль почет за столько дней труда,

И дастся ль мне сокровище тогда?

Так я гадал… И вижу наконец,

Посланье шаха мне принес гонец.[249]

Как он писал, чудесный каллиграф,

Витиеватым почерком убрав

Страниц пятнадцать! Что ни буква — сад.

Как шаб-чираг, слова его горят:

«О друг и брат, ближайший меж людьми!

Словесных дел волшебник, Низами!

Проснись! Восстань от сладостного сна.

Яви нам чудо. Мощь тебе дана,

Чтоб на арене слова своего

Нам доказать благое мастерство.

Хотим, чтоб в честь Меджнуновой Любви

Гранил, как жемчуг, ты слова свои.

Чтобы, Лейли невинность обретя,

Ты был в реченьях свежим, как дитя,

Чтоб, прочитав, сказали мы: «Ей-ей!

Клянемся мы державою своей,

Что сладость книги стоит сотен книг».

Ты перед нами некогда возник

В чертоге слов, как некий шах Хосров.

Так не жалей опять своих даров,—

Арабской ли, фарсидской ли фатой[250]

Украсишь прелесть новобрачной той.

С твоим искусством дивным, Низами,

Знакомились мы прежде. Так пойми:

Для чьей отрады, для чьего лица

Ты нанизал свой жемчуг из ларца?

Мы знаем толк в речениях людских,

Мы замечаем каждый новый стих.

Но к тюркским нравам непричастен двор,

Там тюркский неприличен разговор.[251]

Раз мы знатны и саном высоки,

То и в речах высоких знатоки!»

Прочел я… Кровь мне бросилась в лицо,—

Так, значит, в ухе рабское кольцо!

И не поднять из мрака мне чела,

И на глазах как пелена легла,

И не найти сокровищ золотых…

И замер я, и ослабел, затих,

И голову запрятал от стыда…

Где близкий, кто бы понял, в чем беда?

Вновь дополнять творенье — смысла нет.

А рядом сын любимый, Мухаммед,

Как тень моя скользящая, был тих.

Он подошел и сел у ног моих

И говорит: «Не раз ты мяч бросал,

«Хосров — Ширин» недаром написал;

Сердца людей еще повесели

И напиши Меджнуна и Лейли,

Чтоб две поэмы были двойники.

Он — Ширваншах. Вы оба высоки.

Твое владенье — не Ширван, а мир.

Но он знаток, он знатен, он кумир.

Нарядных он потребовал прикрас,—

Садись пиши, как ты писал не раз».

Я отвечал: «Уместна эта речь!

Ты чист, как зеркало, остер, как меч.

Но как мне быть? Душа раздвоена.

Мысль широка. Дорога к ней тесна.

И узок вход рассказу моему.

Хиреет речь, зажатая в тюрьму.

Мне площадь как ристалище нужна,

Как поле для лихого скакуна.

Такая радость, ведомая всем,

Мне не дана. Вот отчего я нем.

Изящество и легкость — вот узда,

Чтоб речь была отважна и тверда,

А от печали рабской и цепей

Она звучит трусливей и слабей.

И если нет на волю мне пути,

Откуда слово ценное найти?

Где музыка, где вина, где меджлис,

Где сад, чтоб мысли светлые зажглись?

Сухой песок, пустыня,[252]

темя гор…Иной народу нужен разговор:

Чтоб слово было сердцем рождено,

Чтобы звенело радостью оно!

Рожденное без радости — мертво.

Но шах велит, чтоб именем его,

Закованный в наряд чужих прикрас,

Я все же точно выполнил приказ!

Чтобы его величество, сочтя

Мой жемчуг, забавлялся, как дитя!

Чтобы влюбился будущий мой чтец

В творенье, кто бы ни был — хоть мертвец!

Я начал рыть и средь глубоких ямин

Набрел на клад, на философский камень.

Природе нужен только краткий путь,

Чтоб не терялся в беспорядке путь.

И путь мой краток был, и голос ясен,

И сладостен напев, и строй согласен.

Размер стиха, как море[253]

в пляске волн,Но сонных рыб — живой добычи — полн.

Иные ищут сладости словесной,

Но свежести не знают полновесной.

Но никому среди глубин морских

Не попадалось раковин таких!

И каждый бейт мой, свежестью сверкая,

Дороже, чем жемчужина морская.

Когда искал я эти жемчуга,

Не поскользнулась смелая нога.

Я спрашивал — а сердце отвечало.

Я землю скреб — нашел ключей начало.

Весь мой избыток, весь душевный пыл

Я отдал, чтоб рассказ закончен был.

Четыре тысячи стихов и больше

Сложил в четыре месяца, не дольше.

Свободный от житейских мелочей,

Сложил бы их в четырнадцать ночей.