Пять поэм

В садах плодовых, в рощах тонкоствольных
Цветы — как лица щедрых и довольных.

Из розовых и ярко-красных роз

Над миром знамя пестрое взвилось.

А между тем всю ночь в листве зеленой

Неистовствует соловей влюбленный.

Фиалка шепчет свой смиренный стих,

Два локона на землю опустив.

Набрякла почка и хранит в колчане

Шипы, что встанут вкруг ее венчанья.

И ненюфары, солнцем залиты,

Прудам без боя отдали щиты.

Нарядный бук еще нарядней станет,

Затейливой своей прической занят.

Нарцисс, огнем пылая изнутри,

Проснулся в лихорадке, ждет зари,

Открыла роза поцелуям очи:

Кто равен розе в благовоньях ночи?

Все птицы в бестолковости своей

Хотели бы запеть, как соловей.

Лишь голубь, к счастью мирному готовясь,

Подруженьке рассказывает повесть.

А соловей, как бесноватый, пьет

Глотками воздух — и поет, поет!

В такой благословенный час цветенья

Лейли выходит из дому в смятенье.

Вокруг Лейли — приставленные к ней,

Как ожерелье блещущих камней,

Тюрчанки, гостьи в крае аравийском.

В оправе гурий, в их соседстве близком,

Идет Лейли, — да сгинет глаз дурной! —

Чтоб надышаться раннею весной

И венчиком затрепетавших губок

Пригубить вслед нарциссу влажный кубок.

Со всех цветов и трав, куда ни глянь,

Благоуханья требует, как дань.

И, с тенью пальмы тень свою скрещая,

К родным вернется, радость возвещая…

Но нет! Иная цель у красоты —

Не кипарис, не розы, не цветы.

Лейли в саду, в убежище укромном,

У ветерков о страннике бездомном

Выспрашивала робко. Соловью

Шептала тайну горькую свою.

Вздохнула глубоко и замолчала —

И на сердце как будто полегчало.

Есть пальмовая роща в той стране.

Казалось, это блещет в глубине

Китайская картина. Дивной кистью

Рисованы густые эти листья.

Нигде клочка подобного земли

В песках арабы встретить не могли.

И вот Лейли с подругами под сенью

Приветных пальм стоит без опасенья.

Казалось, в изумруде трав возник

Тот движущийся розовый цветник.

Казалось, розы на лужок присели,

Наполнив рощи звуками веселья.

Но вот затих их говорок и гам.

Одна блуждает дева по лугам.

И в зарослях цветочной кущи тонет.

И мнится — соловей полночный стонет:

«О верный друг, о юный кипарис!

Откликнись мне, на голос мой вернись!

Приди сюда, в мой сад благоуханный,

Дай мне вздохнуть, от горя бездыханной.

А если нет в наш край тебе пути,

Хоть ветерком о том оповести».

И не успела смолкнуть, слышит дева:

Раздался отклик милого напева.

Какой-то путник, недруг или друг,

Прислушался, и зазвучала вдруг,

Как жемчуг, скрытый в море мирозданья,

Газель Меджнуна, просьба о свиданье:

«О бедность издранной одежды моей!

О светлый привратник надежды моей!

Меджнун захлебнулся в кровавой пучине,—

Какое до этого дело Лейли?

Меджнун растерзал свое сердце и тело,—

Чей пурпур багряный надела Лейли?

Меджнун оглашает пустыню рыданьем,—

Какое веселье владело Лейли?

Меджнун догорел, как его пепелище,—

В какие сады улетела Лейли?

Меджнун заклинает, оборванный, голый,—

В чьи очи, смеясь, поглядела Лейли?»

Едва лишь голос отдаленный замер,

Лейли такими жгучими слезами

Заплакала, что камень был прожжен.

Одна из юных бывших рядом жен

Все подсмотрела и пошла украдкой

К родным Лейли с отгаданной загадкой.

И мать, как птица бедная в силках,

Зашлась, затрепыхалась впопыхах:

«Как ты сказала? Очень побледнела?

Тот — полоумный! Эта — опьянела!

Все кончено! Ничем им не помочь!

И нечем вразумить такую дочь».

И все осталось тщетным. Где-то рядом

Изнемогала дочь с потухшим взглядом,

С тоской, с отравой горькою в крови.

Но это же и есть цепа любви!