Пятая мата

Кажется, и вспоминать-то нечего. Все работа да работа. С мальчишества, считай, на реке, все руки тросами изорваны и мозоли на ладонях, видно, навсегда остались. Выматывал лесок… А жилось ему до войны как-то безоглядно весело, беззаботно. Была еще мать жива, с братаном младшим всегда душа в душу, а потом вольным казаком ходил! В прошлом году схоронили родительницу, и с Мишкой они вдвоем остались. Больше недели от брательника письма нет. Жив ли? Тихон тряхнул головой, отогнал то страшное, что не раз уже являлось к нему и пугало. Как же так, если не будет Мишки?! Не придет вечером с Чулыма, не сядет за стол, не выложит усталых рабочих ладоней, не засмеется… Такие далекие — такие близкие довоенные дни… Они казались сейчас настоящим счастьем. Не было в них страха за Мишкину жизнь. Не было тревог и болей за жизнь других поселковых, и не висел на Романове тяжелый груз его теперешних забот и дел. Ну, дела своим чередом — Чулым, как и всякая большая река, извечно не дает отдышки людям, не любит, чтобы они праздно жили по его берегам. Новая забота гложет все эти дни начальника. А как и вправду заведут дело с пятой… Иванов — директор, высоко, крепко сидит… Спросят: кто лоцмана на мату послал, чей он, Бекасов. Ах, Романов послал…

Тихон не заметил, как дошел до памятной суховерхой березы. Пласт сена, что упал с вершины стога, бурым пятном лежал на светлой зелени отавы. Романов сходил в тальники, вырубил четыре вершинки, забросил наверх волглую уже кошенину, изловчился и взобрался на стог. Там он связал гибкие талины, съехал вниз и с четырех сторон завертел концы деревин свитыми жгутами сена. Потом старательно подбил осевший стог.

Можно было идти домой.

5

Она давно увидела Романова и теперь поджидала его.

И он ее заметил, однако не прибавил шагу, припоминал, что некогда связывало их.

Было, любил Тихон Петлину, хотя попервости и думать об этом не смел — красивая, хватало у нее поклонников.

Может, потому, что не подходил, и любопытство ее взяло… Остановила однажды здесь же у Чулыма и, пока дошли до поселка, крепко задурманила она парню голову.

А у него уже Фаина ухажеркой. Не то, чтобы ухажеркой… Так, по-соседски, по-свойски, провожал домой из клуба, зимой, в холода, руки у девки под кофточкой грел… Простоят у забора вечер, промолчат и разойдутся.

Бывало, то поманит Нинка, а то и на глаза не кажись. Нехотя или с умыслом помучила вдоволь. Доходило, что ныряй Тишка в Чулым да не выныривай…

Петлина стояла под желтой осенней талиной и как-то робко, натянуто улыбалась.

Тихон, взволнованный, напряженный, свернул с тропинки, спросил с удивлением:

— Ты чего тут?

— За ягодой ходила.

— Да какая уж ягода теперь… Набрала?

— По оборышам бегала, а гляди — ведро! Пробуй, сладкая.

Он наклонился, взял горсть крупной черной смородины. Ягода и впрямь была сладкая.

— Пошли?

Женщина опустила голову.

— Нельзя нам с тобой, Тихон… Фаина твоя, как кошка, на дыбошки встанет, только что глаз не дерет. Пришла эт-то в ларек, дождалась, когда все ушли, и понесла такое на меня…

Романову вдруг стало весело.

— Вот не знал… А ты что?

— Тоже поднялась да и бухнула: люблю! Я всегда напрямик… Это у тебя, Тишенька, характеру-то нет. Все думаю: чем новый начальник рабочих к себе привадил — слушают! А ведь и ругаться-то ладом не умеешь.

Тихон потемнел лицом.

— Зато свекор твой, Кожаков, на людей гайкал. Редко с кем слово начинал без мата. Что, так и будем стоять?

Петлина подхватила на руку ведро с ягодой, и они зашагали берегом Чулыма.

Романов приотстал, с мужским любопытством смотрел на женщину. Толстый свитер и короткая черная юбка хорошо облегали невысокую подвижную фигуру Нины. Она и в сапогах шла легким пружинистым шагом.

Петлина остановилась, с ленцой повернула красивую голову и грустно улыбнулась:

— Давай-ка ходи рядком и не гляди, как мышь на крупу. Посватал бы вовремя…

Тихон вздохнул, вспомнилось все то, что хотелось давным-давно позабыть.

— У тебя же на дню семь пятниц было — спробуй понять! А потом я лес шпалозаводу сдавать уехал…

— Пой, Тишенька, пой… — Петлина усмехнулась. — Ты каковский… Тебя, как бревно, багром тянуть к любви надо. А меня, меня успевай бери… Вот теперь и кусай локоть, друженька, и любись со своей сушиной, что зовется Фаиной…

В Романове поднималась давняя, невысказанная еще обида. Он остановился и едва сдержался.

— Тебе что, приспичило тогда? Невтерпеж стало, а?! Слышу в сплавконторе — замуж выскочила… Да приехал бы, и сговорились!

Петлина опять опустила голову. Полные, яркие губы ее вздрогнули.

— И то… Виновата я, Тиша. Голову мне затмило. Ты лес сдавать уехал, вестей не подаешь. А тут отбою от Генки нет. Прихожу однажды домой, вот те на — сам Кожаков припожаловал! Слово за слово — сватать черт принес!

— А ты и рассолодела… — Тихон ринулся вперед. — Ну да! Как начальнику участка от ворот поворот показать, сыночка его обидеть…

Петлина догнала, заглянула Романову в лицо. В ее синих глазах блестели слезы.

— Пойми, Тихон… Посходили с ума, что отец, что мать. Ели поедом каждый божий день: выходи да выходи. Отец-то у нас, сам знаешь, зверной. Прибить грозился.