Пятая мата

— Бумаги-то у нас чистой, сами знаете, нет. Из архива дерем, на газетах пишем, а то и книги Варвара Фирсовна приносит… Теперь она Гейне принесла…

— Это кто такой будет? Убей не знаю!

— Поэт. Германский.

— Германский…

— Тихон Иванович… Да это такой поэт, как наш Пушкин Александр Сергеевич. Гейне тоже призывал к свободе. И на тех же немцев, которые плохие, критику наводил. А Варвара Фирсовна, она такая…

Романов вздохнул.

— Клевцову тоже, брат, понять надо. Жениха у нее убили… Согласен, книгу Гейне рвать никак не годится. Такого поэта беречь резон. И — сбережем!

— Возьмите у нее, будто почитать…

— А я и почитаю, у меня, знаешь, хорошая книжка не залежится!

— Потом мне, ладно?

— Все, заметано! А вечером передовую для стенгазеты отдам. Зайди!

…Телега медленно тянулась поселком, облепила ее малая босоногая ребятня и шумела. Толкались, вытягивали мальчишки и девчонки худенькие шеи к щиту, восхищенно глядели на Петю. Тот что побойчей, Васька Владимиров, спросил:

— Петь, праздник, что ли, будет? Лозунги везде понавесили…

— Праздник! — торжественно ответил Петя. — Вон, на реке, праздновать начинаем. И гостей ждем!

Двумя часами позже юный художник укрепил у клуба и второй, несколько меньший щит. На теплоте чистого дерева броско, веселой красной охрой пробежались всего две строчки Петиного же двустишия:

Рабочую дружбу делами крепим,
И нам покоряются лес и Чулым!

Довольный мальчишка бросил на телегу молоток, оглядел поселок и голубой разлив Чулыма, по которому плыл караван тяжело груженных березой лодок.

«А что… Покоряются!»— еще раз утвердился в мыслях Петя и улыбнулся всем своим круглым курносым лицом.

4

Еще до обеда пришла к Боровой Варвара Клевцова и объявила Романову, что зовут в контору — ждет лесхозовский, срочно бумагу подписать надо, а какую — она не знает.

Лесничий привез акт на передачу участку черемухового колка, борские уже несколько дней рубили черемуховые сучья на вицы, и рубили без нужного на то разрешения.

Акт подписали минутным делом. Трофимов поворчал за самовольную порубку, а потом напросился обедать, и Тихон повел мужика домой. Случалось, сам приезжал по делам в лесхоз, и тот без угощения начальника сплавучастка не отпускал. Пришлось сходить в магазин за спиртом. Угощал Романов Трофимова недолго, гость и сам понимал, что распивать чаи хозяину некогда.

…Ласково пригревало на дворе солнышко, береза серебряным глянцем листвы у крыльца плескалась, спиртик у начальника по жилам разгулялся игриво — хорошо!

Тишина в поселке, безлюдье. Только ветер по уличной дороге пыль вихрит, швыряет серые заверти в жердяные прясла огородов.

Пить захотелось. Завернул Тихон в летнюю кухоньку, хватил ковшик холодненькой, взглянул в зеркальце — Фаина у окошка приспособилась — и загрустил. А и было отчего: лицо краснотой занялось и что выпил — по глазам видно. Не след казаться хмельным на реку! Как он на Дарью Семикину посмотрит, она же за него тюльку из холодной воды сейчас таскает…

Начальник потоптался в ограде, а тут жена с огорода. Качнулась длинным телом, взглянула укорно и заговорила, видно, о наболевшем давно.

— Люди поправили стога, а мы все чтой-то ждем. Дождемся. Небо-то морочит. Задож-жит не сёдни-завтра, спортится трава — чем корову кормить?

Неделю назад ударил в Причулымье шалый ветер и у многих борских верхи стогов посшибал. Романов тут же отпустил с работы всех, кому надо было поправить сено, лишь сам не удосужился сходить в луга. Права Фаина, тянуть дальше — это себя наказать. Прольет стог часом, а после и кидай Пеструхе гниль. Какое молоко ждать!

Тихон сходил в стайку, взял там деревянные троерогие вилы, заткнул за ремень топор и пошагал со двора.

…За поселком, за сосняком, за речкой Боровой — солнечно, ветрено и зелено. Высокая, к осени, поднялась отава, хоть снова литовкой маши.

Широкая грива тянулась далеко по Чулыму, стога сена на ней стояли густо и сейчас мягко теплели своими рыжими приглаженными боками. Романов, расслабленный спиртом, терзал себя воспоминаниями.

Поселковый клин покосов делился каждый год, и каждый год пай доставался в разных местах. Вот здесь братан валил траву — там вместе гребли кошенину, в том озерушке и купались с Мишкой, и неводили бреднем.

А начало сенокоса всегда было праздником. Исстари велось, что в первый день косьбы надевали одежду поновей, поярче, работу бросали скоро, собирались вместе и обедали на берегу Чулыма. Понятно, не обходилось без вина, выпивали для веселья, и луговину распирало от громких песен.

Глухой тоской обернулись воспоминания.

Уже не раз ловил себя Романов на том, что жалкует о прошлом, что охотно поддается этой гнетущей, но сладкой тоске.