Пятая мата

Народу в поселке мало — шестьдесят рабочих на участке. Это со всеми там прочими… И только семнадцать из них — в настоящей силе. Остальные — бабы да подростки.

И то еще плохо, что ослабили людей голод и похоронки. Известно, беда ведь одна не ходит… В прошлом, сорок первом году весной вода сильно поднялась. Едва крыши домов не подпирала и держалась почти до самого конца июня. Пока-то подсохла земля… Картошку посадили уже в июле, осенью собрали одну мелкоту, нынче в апреле — пусто в подпольях, и бейся, как хошь…

Начальник наконец поднялся из-за стола, подошел к единственному окошку кабинета и выглянул на улицу. По ней, укорачивая сухую теплоту подзаборных теней, катился жаркий крепнущий день.

Ну, что же… Впрягайся, Романов, в новые оглобли — надо! Людей у тебя маловато… А ты покланяйся на все четыре стороны, постучи во все знакомые двери. К Иванову постучал, и уже дано просящему…

К Рожкову теперь на поклон.

Бодро сбежал Тихон с крыльца, да тут же поумерил прыть, спутался в шаге. И бодрую улыбку на лице разом погасил.

На Западе, в таком далеком-далеке, фронт, а война и здесь, в Чулымской тайге, разными личинами себя кажет.

Сколько же у нее, такой-сякой, этих обличий!

Едва от конторки отошел — вот она, почтаркой, на тяжелых кривых ногах, дорожную пыль гребет. А голос у нее осторожный, приторно-ласковый даже…

— Товарищ Романо-ов…

Тихон вздрогнул, замер в себе: «С чем она к нему?..»

Уже больше года весь поселок одного и боялся — Полю Кривошееву. Страшное приносила в семьи сплавщиков простоватая Поля — похоронки на сыновей, мужей и братьев.

Женщина остановилась, поправила темный, низко опущенный клином платок и надвинулась на побледневшее лицо начальника холодной зеленью глаз.

— Катер почтовский запоздал вчерась, ноне пораньше собралась с разноской… Пакет вам из сплавконторы — принимайте.

У Романова отлегло от сердца. Жив Мишка! Живой братан!

— Никому сегодня нет?

— Похоронок-то? Нету-ка. — Поля улыбнулась беззубыми деснами. — Я же, товарищ Романов… Я как несу письмо с фронту, так еще в ограде тяну рот до ушей. Видят, что лыбится Полька, и двери мне настежь…

— Лыбься ты, Поля, почаще лыбься! — попросил Тихон. — А будет кому из военкомата — мне отдашь. Подготовить родных надо, понимай!

— Сполню, товарищ Раманов. Неуж Полька совсем дура?.. Полька дело знает!

Поселковый ларек стоит рядышком с конторой Борского сплавучастка.

В ларьке, на полках, — шаром покати пусто. Так с сорок первого года и завешены они голубеньким ситчиком. Хлеб складывается прямо на прилавок, сахар, соль — это в мешках, на полу.

Покупателей у Петлиной не оказалось. Хлеб по карточкам, по дотационным талонам[4] забран всеми на два дня вперед. Выбирать дальше начальник категорически запретил: работать-то каждый день надо. И есть тоже.

Петлина читала. В жестком, подсиненном халате уютно сидела у большого зарешеченного окна.

Тихон поздоровался, взял отложенную книгу.

— Все про любовь…

Женщина закраснелась. Была она красива диковатой таежной красотой, которая всегда смягчена каким-то странным, колдовским налетом, что лежит на всем сущем в глухих таежных урманах. Опасная, дурманная красота!

Постой, когда же целовал ее в последний раз? А ровно два года назад, в августе. Как он был минутно счастлив тогда и как далек от всей полноты счастья!

— Значит, любовь — это бурное море… — весело хохотнул Тихон.

— Хоть в книжках почитаешь… — Продавщица прошла к весам, привычно пристукнула по пустым тарелкам, выровняла их. — Тебе чего, Тиша?

— А за хлебом пришел. Знаешь, три буханки свешай. Талоны из карточки потом вырежешь, не захватил.

— Куда столь много?

— Буханку себе, а две Рожкову гостинцем отвезу. Ну, спасибо. Как вот понесу…

— Не улицей, заулком иди. Да знают поселковые, тоже нормой живешь. Постоял бы. Не частый ты гость, а мне сказать надо…

Любит Петлина Тихона. Давняя, еще довоенная история. И очень невеселая. Романов старался не вспоминать, что было. Чего уж теперь прыгать! Теперь переиграть трудно — парнишка у него растет…

Не любопытен по мелочам начальник, однако почувствовал, по лицу продавщицы увидел, что не с пустым к нему разговором Нина.

Она вышла из-за прилавка, прислонилась к оконному косяку.

— Поверь, Тихон… я не ворую из магазина, перед тобой упасть не хочу, да и вообще… Ревизии сколь раз были и налетные тоже — все у меня чика в чику, а тут на тебе, с обыском! Второй раз, и обыски-то странные. В стайке, где корова, ночами смотрят, в бане, в подполье лазят. Вчера всю землю там истыкали.

— Дела-а… А кто проводил обыск?

— Былин, а второй-то тоже из Озерного. Былин пригрозил, молчи, говорит, никому и не заикайся. Страшно мне что-то… Тиша, как будешь ты в сплавконторе или в районе — вызнай, кто это на меня из поселковых поклепы пишет. Кому, когда не угодила? Не обвешиваю, не обсчитываю… И покупать-то нечего, а я все в магазине сижу, не гоняю людей попусту…

Романов не знал, что и сказать. Обыски, да еще ночные… Он давно знал Нину, верил ей, и потому наскоки участкового уполномоченного Былина на жилье продавщицы как бы и его, главного в поселке, уличали в чем-то недостойном, преступном.