Пятая мата

— Узнаю! — пообещал Тихон и осторожно коснулся теплой руки женщины. — Извиняй, тороплюсь во как!

Она благодарно посмотрела, а потом пожала плечами:

— Давай, давай… Фаина твоя, поди-ка, в окошко глядит, наши с тобой минуты считает… — Петлина отвернулась и прошептала чуть слышно: — Обегаешь ты меня за версту, за старое простить не можешь. Виновата, знаю. Как, чем тогда Генка мне глаза завязал?.. Убей, до сих пор понять не могу!

Вот это, уже не раз говоренное, Романов не принимал. Сгреб хлеб, сузил серые глаза… Почти выкрикнул:

— Не рви душу. Прочистил!

Не завернул, открыто понес хлеб начальник. А и привычки такой не имел, чтобы тайничать от поселковых.

Углядела старая Нефедиха из-за огородного прясла, вся в черном, высоко, грозно выпрямилась над морковной грядкой. Закричала дико, растяжно:

— Кому — война, а кому — мать родна-а… Стыду нет у тебя, Тишка! Ты за-ачем эсколь хлеба домой прешь, а? Жри, трескай! За сынов моих лопай. Полегли, родимые-е… — заламывая руки, запричитала Нефедиха.

Не словами — тяжелыми каменьями кинула война-оборотень в спину Романова. Согнулся он от жгучего стыда и, ругая себя за оплошку, ускорил шаги.

Нефедиха все причитала…

И тихо плакала в доме Фаина. Не ошиблась Петлина: жена начальника точно неотрывно сторожила дверь магазина, и долгими-долгими показались ей те минуты, которые пробыл муж наедине с ненавистной разлучницей.

Из прихожей, с затаенным любопытством, Тихон взглянул на Фаину — она так и не догадалась отойти от кухонного стола, так и держалась за мятую оконную задергу́шку. Как-то невольно Романов сравнил обеих женщин, как-то само-собой это сравнение напрашивалось. У Фаины всегда был растерянный и даже виноватый вид, который вызывал жалость и непонятную досаду. Дернуло же тогда жениться на ней! — с болью недоумевал Тихон. Ну, да сам виноват. Увел из отцовского дома девку, она ж вовсе не навязывалась, не вешалась на шею.

Фаина и любила молча, и ревновала молча. Вытерла украдкой глаза, силилась улыбнуться. Романов прошел в кухню, неловко коснулся узкого плеча жены и мягко попросил:

— Ты дай-ка мешишко, какой почище. Хлеб сложу.

— Куда ты его?

— К Рожкову сплаваю. Тоже ведь ребятишки…

— Сами-то как же?

— Одну буханку оставлю дома. Ты к вечеру картошки нашоркай да драников напеки.

— Драников так драников.

— Парень проснулся?

— Давно.

Тихон пошел в горницу. Вовка сидел на большой медвежьей шкуре и молча играл с деревянными бакулками.

— Я тебе шишек привезу! — пообещал Романов малышу и погасил в себе досаду на Фаину. Жена, мать — это все понимать надо…

…Он всегда спускал обласок на воду в одном месте.

Приметное было место за огородом, у Чулыма. Еще мальчонкой посадил на веселой лобовой бугринке тоненький тополек, после годы свои отмечал на его гладкой коре. Разрослось дерево, широко ветви раскинуло, гордым зеленым флагом отличало весь поселковый берег.

Очень выделял теперь Тихон и бугринку и тополь. Дерево-то неким выражением самого себя считал. Вроде бы мальчишество… Заумь и все такое прочее… Но так оно было для него.

3

Рожков — давний, закадычный приятель.

Сидели недавно за выпивкой и вроде шуткой, а только в серьезном признался Романов старшему другу:

— Ребенком из коровьего рожка я сосал, а теперь вот к тебе припал…

— Ты словами-то не играй, паря! — нахмурился было Дмитрий Терентьевич, но тут же, в хитроватой ухмылочке, посветлел лицом. — Ладно, питайся, небось не похудею…

Хорошо, что Рожков рядышком. Нужда ежели какая прижмет… К кому бежать? А к Терентьичу. Ну, по нужде-то Тихон редко дружка беспокоил. Чаще бывал так, ненароком вроде. Время военное, во всем трудное, иной раз на сердце кошки скребут… Сойдутся, разберут и житейскую всячину, и все другое, что не выложишь первому встречному. Всегда дороги Романову эти красные часы мужской приятельской откровенности. Как-то запросто, без назойливости наговорит Дмитрий Терентьевич такого, что разом на душе высветлится, а после и работается, и живется с теплой надеждой.

К Рожкову на обласке плыть. В Причулымье путевая дальность не пугает. Поселки и деревни по берегам реки стоят не часто, какие-нибудь двадцать верст, хоть водой, хоть пеше почти и не считаются за дорогу. Недаром пели соседские, обские, остяки, когда пароходов еще мало ходило:

Как я сяду в обласок,
Поплыву я в Каргасок…

А Каргасок этот, где брат или сват живет, может, километров за сто…

Путь Романову недолгий: три чулымских колена, три песка или три поворота реки. У Тихона обласок отменный, поискать такой. Востроносый, ходкий и, само собой, легкий. Когда надо взвалит его на плечо и несет от двора к Чулыму.

…Плыл по течению, правил бегучими стрежневыми струями. Легко вскидывал тонкое, чуть изогнутое весло, опускал его в воду наизворот, по-остяцки.