Пятая мата

— Как ни трудно, а все планы выполняем! Сказать, и за других лямку тянем. Вот потому и едим хлебушко пополам с картошкой. Ну, ладно, заговорил я тебя. Ты чего, паря, приплыл? Не на погляд, поди…

— С поклоном, Дмитрий Терентьевич. — Романов отвел глаза. — Такое дело, сосед, хоть караул кричи. Мата затонула возле участка, а в ней авиабереза для Чкаловского завода, чуешь? Давненько бы этой березе в Новосибирске быть… — Тихон непритворно вздохнул. — Наново плотить мату надо. Выручай, рабочий класс!

— Сразил ты меня, Тиша… Ей-богу, сразил! — Рожков сник в голосе, тискал пальцами ворот гимнастерки. — Ты ж за людьми приехал, холера… Сколько тебе надо? Уборка началась, мне самому хоть матушку-репку пой…

Романов осмелел, подвинулся к председателю:

— Направь хоть бы десяток девчат, а? Не обижу: хлеба чистого поедят, каждой на платье отрежем. Ну и деньги к тому прикладывай. Не обижу, — повторил он. — Да мы и коровник тебе к зиме поправим. У тебя же ни мужиков, ни лесу пиленого…

— Что с тобой сделаешь, — вяло махнул рукой Рожков и встал. — Купил ты меня коровником, Романов. Вы же шефы, и без того помогать обязаны! Только вот что, дружок хороший… Десять девок не дам — жирно тебе будет. Шестерых, по три в лодку — это прими!

Тихон опять заглянул председателю в глаза.

— И лодки дашь, какие есть… А мы после новыми отдадим!

Забыв о ноге, Рожков вскочил и тут же дико ойкнул. Перевел дух и укорил:

— Чистый ты цыган, Тишка! Одно дал — дай другое… Ладно, подумаем и про лодки. Когда работу начнешь?

— Завтра, завтра народ посылай!

Романов спешил, увидел, что солнце давно за полдень перевалило и тень от дома потянулась за серую вмятину уличной дороги. По привычке одернул синюю гимнастерку, пожал Рожкову руку. У калитки еще раз напомнил:

— Бывай… Завтра девах жду!

— Сказал же! — вскинул нечесаную голову председатель и ухватил дружка за ремень. — Ты смотри, не паникуй, паря… Народ особо для работы подымай. Ну, доброго добра!

4

За поселком, за сосняком, весело отгорело заходящее солнце. Давно улицей прошло коровье стадо, пронесло на широких спинах золотое облако пыли. В темнеющие от сухих завалин окна заглядывал поздний сибирский вечер.

Тяжелая, сырая синева густела над притихшей тайгой. Над черным окружьем лесов, над Чулымом таяли последние отсветы дымчато-красного заката.

Гудело и жалило навязчивое комарье, бабы и девки шумно отмахивались: кто платком, кто таловыми ветками. Мужики огребали шеи пятерней, дымили самосадом — собрание, как обыкновенно летом, проводили на улице.

Сидели сплавщики на чем пришлось. Повытаскивали из клуба расшатанные скамейки, догадливые принесли из дому табуретки, остальные гнездились на развале свежих досок — днем уже начали ладить в клубе нары для юльских.

Стоял у крыльца маленький непокрытый стол, потрескивала на нем плохонькая керосиновая лампа, скупо высвечивала старое лицо поселковой учительницы Никольской. Романов и Белобородов примостились по краям стола.

— Начинайте, Николай Васильевич… — кивнула Олимпиада Степановна радисту и еще раз пригладила седину своих волос.

Белобородов сидел прямо, с той тихой сосредоточенностью, с какой он всегда сидел на собраниях рабочих. Был радист в неизменной белой косоворотке под черным пиджаком, и этот светлый клин рубахи невыгодно оттенял его нездоровое морщинистое лицо.

Белобородов всегда открывал собрания, а Никольская всегда первой выступала. Они были единственными коммунистами в поселке на ту, военную пору.

Сухонькая, легкая, учительница встала и медленно подняла свое остро очерченное лицо. Ее руки с тонкими жиловатыми ладонями зависли над столом. Сплавщики разом уважительно затихли и напряглись — всегда они так, когда говорила Олимпиада Степановна.

— Принесла сегодня Поля газеты… — мягко, по-домашнему, вспомнила Никольская. — Читаю, на карту гляжу и беспокойно на сердце сделалось. Тяжело нашим на фронте, — опять они в отступе. По сводкам — к Волге, к Сталинграду метят фашисты… Что тут сказать? Скажу… русские, они всегда так — долго запрягают, да зато быстро ездят! Знайте же, копим силы и уже замахиваемся на решительный удар! И — ударим! Москву-то отстояли!

Олимпиада Степановна легко перевела дыхание, пригляделась к сплавщикам, и голос ее опять накатился на тишину:

— Сегодня, товарищи, разговор у нас особый… Выпало участку перебрать мату, а дело это, сами знаете, такое, что в холодной воде бродить. Да, трудно! А только кому сейчас легко? В городах женщины, подростки сутками у станков стоят — весь тыл в величайшем напряжении. Вот и мы… лесозаготовители, сплавщики Чулыма обязались нынче дать Родине четыреста тысяч кубометров древесины… Так дадим же этот лес, сдержим слово, товарищи!

Никольская помолчала, поправила теплый платок на плечах и снова уверенно начала прикладывать слово к слову:

— Как ни тяжело, друзья, нам ночь в отдых дадена… А знают ли передышку солдаты? Круглые сутки в смертельном огне… Поймите же, каждый новый самолет сибиряков — это еще один удар по врагу! Это же спасение, жизни ваших отцов, ваших сыновей, ваших братьев!