Пятая печать

– То есть он убежден, – продолжал вторить Швунгу фотограф, – что вы идиот. И будет на улице и повсюду кричать вам вслед, что вы идиот.

– В таком случае, – заговорил трактирщик, нервно двигая кадыком, – я, наверное, как следует ему врезал бы! Не оскорбляй человека зазря!

Кирай и фотограф переглянулись.

– Вот видите! – воскликнул книжный агент. – Вот так начинаются войны! Из-за какого-то пустяка вы полезете в драку, причем с риском погибнуть, или сами кого убьете в ней.

Фотограф поднял указательный палец:

– Не скажите, не такой уж это пустяк. Ибо есть тут один момент, который вы упустили.

Книжный агент с некоторой досадой, но все-таки уважительно посмотрел на фотографа:

– Какой же, позвольте узнать?

– Дело в том, – продолжал фотограф, – что у того человека тоже были свои убеждения и он был уверен, что его убеждения или мысли правильнее ваших. И что же он сделал? Он не смирился с тем, что вы представляете ошибочную точку зрения, а попытался переубедить вас и доказать, что вы неправы.

– И поэтому обозвал меня идиотом? – возмутился дружище Бела.

– Ну, наверное, это случилось уже потом, когда его захлестнули эмоции, вызванные осознанием своей правоты. Согласитесь, разве стал бы этот человек спорить с вами, не будучи глубочайшим образом убежден, что он прав? Но пойдем дальше: коль скоро он был уверен, что правда на его стороне, то не заслуживает ли уважения его готовность и вас увлечь на путь истинный?

Трактирщик покачал головой:

– Ну уж простите! Я, может, не понимаю вас до конца, но знаю одно – как называется человек, способный для утверждения своего мнения хамить другим людям. Это нечестный, непорядочный человек. Ведь если вы подойдете к делу с моей стороны…

Тут он обвел глазами сидящих за столом, словно выбирая, к кому можно обратиться с вопросом, и его взгляд остановился на Дюрице. Но часовщик поспешил откреститься:

– Чур меня, сударь.

Дружище Бела махнул рукой и обратился к столяру:

– Я хотел бы у вас спросить, господин Ковач, приходило ли вам когда-нибудь в голову во что бы то ни стало навязывать свое мнение кому-то другому?

– То есть как? – подавшись вперед, удивился Ковач.

– Но простите, милостивый государь, – вмешался Швунг, – мы говорим о вещах серьезных! То бишь не о том, надо ли добавлять в сыр паприку, и не о том, как есть фасолевый суп – с луком или без лука.

– Совершенно верно, – закивал фотограф.

– Мы говорим о том, – продолжил книжный агент, – что у человека может быть мнение по вопросу, который касается, скажем так, всего человечества. Он, естественно, убежден, что мнение его может принести человечеству пользу, – столь громкий пример я беру, разумеется, просто для большей ясности. Так вот, человек сей считает, что правильно лишь его мнение, и желает не держать это мнение при себе, а, будучи убежденным в его полезности, сделать доступным для всех. То есть он хочет людям добра. Вы понимаете?

Дружище Бела повернулся к столяру.

– Вот скажите, господин Ковач, – спросил он, склонив голову набок, – у вас когда-нибудь было желание повлиять на мнение других?

– Господь с вами, – всплеснул руками Ковач. – Ведь известно – и любой из присутствующих это подтвердит, – что я тут живу с самого рождения и известен всем как человек работящий и честный, степенный. Верно я говорю, господин Дюрица?

– Разумеется, – сказал часовщик, опять начавший следить за мухой на потолке.

– У меня никогда и ни с кем не было никаких разногласий. Да как бы я мог осмелиться… не знаю, как и сказать… в чужие дела встревать?

Книжный агент положил ладони на стол и с нажимом заговорил:

– Ну вот, видите. Вы на меня не сердитесь, – он повернулся к фотографу: – я знал, что мы к этому придем, и потому только помогал вам, чтоб остальные поняли, о чем тут речь. Короче говоря, так оно и должно быть, дорогой господин Ковач. Именно так, дорогой дружище Бела. Потому что такое приходит в голову только министрам, да королям, да всяким военачальникам. Они потому и делаются министрами. Ну подумайте сами, не в том ли все дело, что эти люди, самоуверенные, бессовестные и тщеславные – то есть люди заведомо непорядочные, – настолько поглощены собой, что думают, будто только они знают истину, а все остальные ни бельмеса не понимают, сколько бы ни было среди них людей пожилых, опытных или весьма ученых? Так вот, удумают они что-нибудь и заявляют: должно быть так-то и так-то, а кому не нравится, с теми у нас разговор короткий. А потом, если будет такая нужда, могут забрать человека в солдаты – умирать за то, что они считают правильным. При этом им даже в голову не придет спросить у той, кого это больше всех касается, – у матери: а можно ли послать ее сына на фронт?

– А кого же еще… – вмешался дружище Бела, – не своих же им сыновей посылать. Не дождетесь!