Пятнадцать лет скитаний по земному шару

Я не различал времени суток. Тело мое горело от укусов вшей, правая нога распухла после сильного удара прикладом.

Только на третий день мне принесли горячую пищу, но я к ней не прикоснулся. Смутно помню, как меня несли в госпиталь, где я через неделю оправился, но нога болела еще долго.

Увидев меня, Верховский ужаснулся.

— Наседкин, да ведь ты совсем седой!

Он присел ко мне, участливо расспрашивал, успокаивал.

— Среди заключенных нет ни одного человека, который не возмущался бы гнусным поведением капрала и сержанта, всей этой оравы, — сказал Верховский. — Это продажные души, шкурники, которым только здесь и место. Когда-то, вероятно, и они были людьми, но милитаризм вытравил из них все человеческое… Я ненавижу всякий милитаризм, но самый опасный — это германский. Во Франции немало людей, которые помнят франко-прусскую войну 1870–1871 годов, участвовали в ней. Прошло менее полвека, и снова война — с тем же противником! Знаешь, Наседкин, что в 1914 году немцы были в тридцати километрах от Парижа? Их удалось остановить и отбросить еще на шестьдесят километров от столицы… К сожалению, люди еще мало задумываются о причинах войн… А такие изверги, как капрал и сержант, заняты только собой, у них одна забота — выслужиться перед начальством…

Долго мы беседовали в тот вечер. А вскоре, в феврале 1916 года, меня и семерых бельгийцев отправили в лагерь Пресинье, где я пробыл ровно два с половиной года.

Этот лагерь располагался тоже на территории древнего монастыря. По трем сторонам большого квадратного двора тянулось старинное здание; с четвертой стороны, за железной изгородью, был сад, обнесенный высокой каменной стеной. На дворе росли четыре дерева.

В лагере Пресинье содержалось больше тысячи заключенных, главным образом фламандцев, эльзасцев и люксембуржцев. Но было немало людей и других национальностей-арабов, болгар, сербов, цыган, около десяти русских, а также несколько французов, преступников-рецидивистов, которые после отбытия тюремного заключения отказались пойти в армию.

Лагерь усиленно охранялся. Со стороны сада тянулись ряды колючей проволоки. Ночами слышалась перекличка часовых.

Несмотря на пестрый национальный состав заключенных, между ними установилась прочная дружба, единство. За два с половиной года я не слышал ни об одном случае предательства или доноса. Начальство к нам заглядывало редко и задерживалось недолго. Нам разрешали получать все газеты, кроме «Юманите».

Общаясь в лагере Пресинье с людьми, накопившими большой жизненный опыт, хорошо образованными, я узнал много нового.

Война затягивалась. Капиталисты неслыханно наживались на крови и страданиях народов. Казалось, всякая живая, свободная мысль замерла. Но вот в лагерь проникли вести о восстании в Ирландии. В Дублине был открыт артиллерийский огонь, погибли люди. Может быть, пламя освободительного движения перекинется в другие страны? Нет, дьявольская воронка мировой войны поглощала все новые и новые жертвы…

Наша жизнь текла однообразно. Многие оборвались, износили обувь. В лагерь привезли большую партию деревянных башмаков и навязывали их всем (в них очень трудно было бежать), а вот рубашек и штанов нам не давали.

Некоторые из арестованных, получавшие посылки, делились с неимущими. Кормили нас отвратительно. Первое время по утрам давали нечто отдаленно напоминающее кофе и кусочек хлеба, в обед — картофель или фасоль, а потом стали кормить лишь один раз в день. Мы буквально голодали; несколько человек не выдержали и записались в иностранный легион.

Все лето я ходил без рубашки, босиком. Нога зажила. но шрам остался на всю жизнь. Я перестал бриться, оброс бородой, и кто-то в шутку назвал меня Жезу Кри[8] — «Христос». Эта кличка так и закрепилась за мной.

Единственной моей обязанностью была уборка камеры; тут пригодился опыт матроса — я основательно скоблил пол, чисто мыл окна.

Дважды в день я умывался холодной водой — прямо из-под крана; меня считали самым чистоплотным человеком.

Как-то приехало к нам начальство во главе с префектом. Начальник лагеря в почтительнейшей позе двигался на полшага позади.

Я стоял в стороне, под деревом, стараясь не попасть им на глаза. Упитанный, холеный префект и вся его блестящая свита вызывали у меня чувство ненависти.

Префект, слушая адъютанта, громко смеялся. Вдруг он приблизился ко мне и протянул серебряную монету:

— Возьми это, несчастный!

Я с гневом отбросил монету в сторону.

— Какая дикость! — вскрикнул префект, а охранники схватили меня и повалили на землю. Один из офицеров поднес к моему лицу дуло револьвера, но раздался голос префекта: «Оставьте его!»

Меня поволокли в карцер, но вскоре вернули в общую камеру. Заключенные радостно приветствовали меня, но я угрюмо молчал.

Незаметно подкралась осень, а за ней и бесснежная зима. Впрочем, снег однажды выпал, но в тот же день и растаял. Заключенные в своей старой, изодранной одежде страдали от холода. Камеры почти не отапливались: на день выдавали по одному полену дров, а вместо угля — яблочные выжимки. Начались болезни.