Пятницкий

Именно по этим вопросам совещался он с Гуральским — уполномоченным ИККИ, недавно приехавшим из Франции, когда ему позвонил Зиновьев и попросил «отложить все дела и теперь же заглянуть ко мне».

— Сейчас приду, — сказал в трубку Осип и извинился перед Гуральским. — Ты посиди у меня. Долго у него не задержусь. Перед партсъездом он коминтерновскими делами нешибко занимается.

Гуральский раскурил трубочку и взмахнул маленькой, словно детской, рукой — мол, ничего, время терпит.

Зиновьев был один. Зеленая бекеша и высокая шапка из серого каракуля валялись на диване. Их хозяин стоял возле стола, нетерпеливо подрагивая ногой, будто бы собираясь куда-то бежать.

— Я хотел поговорить с вами, — сказал Зиновьев, протягивая для пожатия свою небольшую пухлую руку. — Пока сугубо конфиденциально…

Пятницкий сел в кресло и выжидающе глянул на Зиновьева.

На одутловатых стеариновых щеках Зиновьева отчетливо выступали розовые пятна. Он вертел в пальцах толстый, очиненный с двух сторон красно-синий карандаш.

— Я только что из Питера. — Карандаш своим красным острием уперся в круглый подбородок и оставил на коже красную вмятину. — Там принято решение… Кардинально важное. Выступить на съезде. Питерские товарищи поручили это мне.

Пятницкий молча слушал и смотрел на карандаш, быстро мелькавший в пальцах Зиновьева. Синий… красный… синий… красный и вот уже опять синий.

— Вы, конечно, с нами, товарищ Пятницкий. Я в этом не сомневаюсь, но все же хотел…

— Я с Лениным, — перебил Пятницкий.

— Ленина больше нет. Остался ленинизм. — Карандаш еще быстрее завертелся в белых холеных пальцах. — Я хочу уберечь чистоту ленинизма.

— От кого? — глухо спросил Пятницкий, всем корпусом поворачиваясь к говорившему. — От партии?

На это Зиновьев ничего не ответил, только зло взглянул на Пятницкого.

— Я читал ванту книгу. Я никакой не теоретик, но и мне ясно, что вы сильно там напутали. Ваша трактовка ленинизма чрезвычайно субъективна, а потому и неверна, — спокойно сказал Пятницкий, продолжая следить за мечущимся карандашом.

— Что с вами, Осип? — вопрос был задан деланно-обеспокоенным тоном, как если бы врач осведомлялся о здоровье своего капризного пациента. — Вы действительно не сильны в теоретических вопросах, но все положения в моем «Ленинизме» предельно ясны и, смею надеяться, изложены достаточно популярно.

— Именно потому я имел возможность разобраться в чепухе, которую вы нагородили, — спокойно отпарировал Пятницкий. Оп ждал этого разговора и был готов к нему.

— Ну, ну! — воскликнул Зиновьев. — А не многовато ли вы на себя берете, Осип? — Карандаш острием с силой ткнулся в стекло на столе и поднял фонтанчик красных брызг. — Но я не теряю надежды вас образумить. И во имя этого готов сейчас же изложить вам свое кредо.

«Долго же Гуральскому придется меня ждать», — мельком подумал Пятницкий. Кивнул головой.

— Я слушаю вас.

Зиновьев начал говорить, сидя в кресле, но уже через несколько минут вновь встал и продолжал, все более накаляясь, повышая до дисканта и без того высокий свой голос, мастерски модулируя им и отмахивая сломанным карандашом кварты и тернии. Стоя говорить было привычнее.

«Все же оратор», — одобрительно подумал Пятницкий, но тут же забыл об этом, потому что пришлось ему выбираться из округлых, скользящих формулировок Зиновьева, и это было как на катке, где гладчайший лед готовит тебе всякие сюрпризы. А в общем-то, ничего нового: якобы намечающийся отказ от перспективы мировой революции, невозможность построения социализма в СССР без прямой государственной поддержки пролетариата Запада, страх перед середняком. И цитаты из Ленина, произносимые на память, скороговоркой, попросту выкраденные из контекста.

Зиновьев все говорил и все больше и больше распалялся. И так целых полчаса. Да, по настенным часам ровно тридцать две минуты продолжалась речь председателя ИККИ.

На этот раз обращена она была не к очень-то многочисленной аудитории. К одному Пятницкому! Просто курам на смех, как старается…

Но вот Зиновьев опустил плечи, глубоко вздохнул, затем потянулся к графину, плеснул воды в стакан и выпил ее маленькими глотками.

— Помогло? — спросил он, удобно усаживаясь в кресло.

— Угу, — ответил Пятницкий. — Да еще как! Из вашего кредо торчат ослиные уши троцкизма.

Он ждал вспышки гнева, истерики, выкриков, чего угодно, но только не того, что произошло.

Зиновьев явно насмешливо взглянул на него и абсолютно спокойно сказал:

— Что ж, иногда стоит использовать союз с недавним противником против нового и более опасного. Нас этому учит история.

— Значит, с Троцким против всей партии? — сдерживая злость, спросил Пятницкий.

— Слабовато, слабовато, Осип! Ждал от вас не демагогии, а чего-то более серьезного. Не с Троцким, а только используя его. Временно… И не против партии, а против тех, кто хочет свернуть ее с ленинского пути.

— И с Троцким в роли рулевого! — упрямо повторил Пятницкий. — Нет, не выйдет это у вас. Не выйдет! Опять вас куда-то заносит… Как и тогда, в Октябре…

Зиновьев вскочил и, стиснув карандаш в кулаке, направил его, как дуло пистолета, в лицо Пятницкому.