Пик правды

Слова его, произнесенные совсем негромким голосом, оказали удивительное по силе воздействие на Марию Александровну, не ожидавшую чьего-либо присутствия в гостиной. С перекосившимся от ужаса лицом, она отпрыгнула в сторону, прижимаясь спиной к стене и выставив перед собой нож.

— Вы? — трясущимися губами наконец смогла произнести Кожемякина. — Зачем вы здесь?

— Гораздо важнее, зачем вы здесь. — Илья неловко наклонился, чтобы растереть окончательно разнывшееся левое колено. — А еще важнее, зачем вы будете там, куда сейчас направляетесь. Вы ведь куда-то направляетесь, Мария Александровна?

— Н… на… наверх, — запинаясь, отозвалась Кожемякина, все еще удерживая выставленный перед собой нож на уровне груди.

— Наверх, это хорошо, — согласно кивнул Лунин, — это правильно. Что тут внизу делать, особенно в одиночестве? Разве что коньяк пить. Вы пьете коньяк, Мария Александровна?

— Как. Какой коньяк? — Растерявшись, женщина опустила руку с ножом.

— Какой? — Илья повернулся к полке, заставленной бутылками с алкоголем. — Какой-нибудь. Тут разные. «Арарат», например. Если не любите армянский, есть «Хеннесси» или вот «Камю», например. Говорят, на вкус очень даже ничего.

Причмокнув губами, Илья призывно махнул рукой:

— Спускайтесь, попробуем! Спускайтесь, Мария Александровна, и ножик с собой прихватите. Не надо вам с ним наверх ходить. Не стоит, поверьте мне. Многое потеряете.

— Многое? — Кожемякина неуверенно спустилась на пару ступеней и остановилась, ухватившись левой рукой за перила. — Нечего мне уже терять, Илья Олегович. Совсем ничего не осталось.

— Это вам так кажется, — прихватив с полки бутылку, Илья обогнул барную стойку, — сгоряча.

Он хотел было сказать что-нибудь о том, что условия содержания в местах лишения свободы таковы, что любой человек, попадая в них, теряет очень многое, а самое главное, теряет свободу, или как минимум ее иллюзию, ибо там, по другую сторону забора с колючей проволокой, ни у кого нет никаких иллюзий. В последний момент Илья все же решил ничего не говорить. Во-первых, потому, что сам не мог толком ничего объяснить, а во-вторых, из-за того, что Кожемякина вряд ли была способна в данную минуту воспринимать слишком заумные рассуждения. Поэтому он выбрал другой путь. Простой и, как ему казалось, абсолютно надежный.

— Даже если это так, подумайте о Лиле. Вам не кажется, что если она потеряет разом и мать, и отца, это будет для нее слишком много?

— Лилька, — еле слышно прошептала Мария Александровна и, спустившись еще на две ступени вниз, устало замерла в нескольких шагах от Лунина.

Поставив бутылку на стол, Илья медленно преодолел отделяющие его от Кожемякиной два метра и в последний момент, сделав неожиданное даже для себя самого ускорение, решительно перехватил запястье удерживающей нож руки.

— Отдайте его мне, — он старался говорить как можно спокойнее, как говорят с соседом по ужину, когда просят передать что-то с дальнего края стола, — чтобы пить коньяк, он нам не понадобится.

— Я устала, — безвольно разжавшиеся пальцы выпустили рукоятку, которую тут же подхватил Лунин, — вы не представляете, как я устала.

— Конечно, не представляю, — с готовностью согласился Илья. Положив нож на барную стойку, он потянул Кожемякину за руку, увлекая ее за собой к обеденному столу. — Садитесь, Мария Александровна. Садитесь, а я сейчас вам коньячку налью, и вы мне все расскажете.

Не сопротивляясь, женщина безвольно опустилась на стул и пробормотала, не глядя на Лунина:

— Для чего все это, как вы думаете?

— Может, и ни для чего. — Откупорив бутылку, Илья быстро разлил коньяк по бокалам. — А что именно?

— Все. — Кожемякина сделала несколько быстрых глотков, так, словно пила обыкновенную подкрашенную в коричневый цвет воду. — Вся эта жизнь. Для чего она?

Илья немного помешкал с ответом.

— Мне кажется, это вам никто сказать не сможет, — наконец произнес он. — И даже не потому, что не знает, хотя, конечно, почти никто и не знает. Но мне кажется, что даже те, кто знают, каждый знает по-своему. Какому-то человеку жизнь нужна для чего-то одного, а второму совершенно для другого. — Лунин смущенно улыбнулся. — Я, должно быть, коряво выражаюсь. Понимаете, у нас на работе такие темы, отвлеченные, редко обсуждают, а в институте я философию, если честно, регулярно прогуливал. Да и давно он был уже, институт этот.

— Давно, все было давно, — прошептала Кожемякина, делая очередной глоток. — Было и прошло, ничего не осталось.

— Подождите, — вскочив на ноги, Илья устремился к барной стойке, — сейчас я орешков принесу, тут где-то фисташки были. С орешками-то коньяк лучше пойдет.

— Совсем ничего. — Мария Александровна не обратила никакого внимания на перемещения Лунина в пространстве. — Такое ощущение, что жизнь уже давно кончилась, а я отчего-то все никак умереть не могу. Так и существую. И здесь никому не нужна, и туда никто не берет.

— А как же Лиля? — Илья укоризненно покачал головой и сделал небольшой глоток.

— Лиля! — с отчаянием выдохнула Кожемякина. — Как же я ее не хотела, вы представить себе не можете, что можно так сильно не хотеть ребенка.