Пилигрим

– Конечно, прочту. Я политикой не занимаюсь, в прошлом тоже старался не заниматься, Олег Анатольевич, только у меня не всегда получалось. Счастливо, уважаемый.

Кафкан пожал ему руку, поклонился Сай, покивал Коле и Толе – и двинулся в путь к выходу на улицу между двух столиков с веганской едой и обедающими посетителями, надежно поддерживаемый сыном. Мужчина и женщина, совершенно незнакомые Кафкану, приветливо улыбнулись ему, как будто бы все происходило где-то в Иерусалиме, заполненном друзьями и родственниками его, а не в залитых дождем джунглях Сиама. Перед самой входной дверью Гриша сделал движение для того, чтобы освободиться на мгновение и крикнуть рыжеватому швейцарскому гражданину из деревни под Давосом, державшему за нежное предплечье Олю из Златоуста крепкими пальцами: «Держись, Дитрих, еще не все потеряно», – но сынок был цепким парнем и удержал отца от этого поступка. И правильно сделал. Нечего вмешиваться в чужую жизнь, Григорий Соломонович, думайте только о себе.

В прямоугольном зеркале, висевшем у двери, он увидел свое лицо с худыми щеками, с седой, отдающей синим цветом, растрепанной шевелюрой, горбатым сломанным носом, веселыми дерзкими глазами непонятного возраста, и остался недоволен увиденным. «Вот наградил же Господь, да ничего поделать нельзя с этим, уже поздно и не надо менять, пусть будет как есть», – решил Гриша потерянно. Кафканы, отец и сын, покинули это богатое чистое место осторожными движениями тел двух опытных семитов, уставших от жизни. Они вышли навстречу могучему и почему-то не страшному ливню и истошному крику петушка, бродившего на другой стороне дороги. Все время он орал, невзирая на время и погоду, ему это нравилось, как видно.

В машине, сидя слева от сына за рулем, глядя в ветровое стекло в бешеных потоках дождя, Кафкан подумал, что обиды обидой, характер характером, бешенство бешенством, но Поляков этот все равно предал своих, кем бы они ни были, какой бы власть, их создавшая, злодейской не была. Оправдаться тут нечем. Наверное, этот Поляков и не оправдывался на допросах, просто никто и не знает этого, и не узнает теперь никогда. Но лучше мне не судить, это занятие не мое и не для меня, ну его к чертовой матери. Я не судья и никогда им не был и не буду. Есть судьи на этом свете, и судьи эти живут в Иерусалиме, как говорил незабвенный Менахем Вольфович. Это все знают, даже Олег Анатольевич. Мысли Гриши были судорожны, они перескакивали с темы на тему, потому что интересы Г.С. Кафкана были разнообразны. И он был не собран. Стихов он не писал никогда, ему не хватало собранности, организации и поэтического дарования. Он это знал за собой.

По грунтовой дороге доехали до мостика через бурлящую пенистую реку, которая еще два часа назад была скромным ручьем, и доехали до въезда в оздоровительный центр, с сидящими на коврах по-турецки послушниками, которые быстро съедали веганский обед, необычайно вкусный. Все брали себе по многу раз добавки и наслаждались разносолами, которые готовила чернокожая веселая женщина, откликавшаяся на имя Найс. Раздатчицы все время подвозили на тележках из кухни дополнительные порции салатов, супов, макарон и овощей на пару. Никогда ничего не оставалось после завершения каждой трапезы, подъедали все начисто, не стесняясь аппетита, который у всех был просто неутолимый, зверский. Это все после занятий йогой, медитацией и другими подобными вещами. Молодежь, нет? Хотя попадались и бодрые старички.

Только один Гриша ничем не занимался, читал две нескончаемые прекрасные книги одновременно, лениво плавал по диагонали до завтрака в холодной с ночи короткой воде квадратного бассейна, часто под секущим теплым дождем, и складывал новости из интернета в только ему понятный пасьянс, прогноз на свое туманное и совершенно непонятное будущее.