Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Общественные идеи и теории бывают разные, — разъясняет Сталин в четвертой главе «Краткого курса». — Есть старые идеи и теории, отжившие свой век <…> Бывают новые, передовые идеи и теории, служащие интересам передовых сил общества <…> Новые… теории потому, собственно, и возникают, что они необходимы для общества, что без их организующей, мобилизующей и преобразующей работы невозможно разрешение назревших задач развития материальных сил общества <…> Так общественные идеи, теории, политические учреждения, возникнув на базе назревших задач развития материальных сил общества, развития общественного бьгтия, — сами воздействуют потом на общественное бытие, на материальную жизнь общества… чтоб довести до конца разрешение назревших задач материальной жизни общества.

Итак, подобно кадрам, вышедшим из рабочего класса, чтобы затем руководить ими, идеи возвращаются к материнской массе в обличье разъяснительно-пропагандистских материалов, четко разъясняющих ее классовые цели. Важнее для нас то обстоятельство, что, как и вся «надстройка», идеи — и сами идеологи — все-таки вызваны к бытию этими еще не проясненными «задачами материальных сил общества», словно устремленного к авторефлексии. В сталинском определении таится неустранимая двусмысленность: ведь в самом деле непонятно, что тут «первично» — общество или его «материальные силы», включающие в себя технические орудия производства. Телеологический фатум, воля к динамике и развитию таится в самих вещах.

Небезынтересна, однако, другая сторона вопроса. Коль скоро речь идет об образованных классах с прочной политической традицией, то на современном этапе их целевая установка, так сказать, непосредственно, без всяких зазоров переливается в идеологическую позицию (которая, впрочем, может носить заведомо «маскировочный», лицемерный характер). Среди пролетариата восприятие классовых задач, напротив, остается на зачаточной, хотя и чрезвычайно витальной стадии «классового чутья». Следуя ленинскому «Что делать?», уже молодой Сталин, в полемике с поборниками социал-демократической «стихийности», упорно доказывает, что рабочее движение нуждается в образованных вождях и наставниках, способных осмыслить и выразить социалистическую перспективу, еще только смутно вырисовывающуюся перед пролетариатом (другое дело, что потом люди из народа, «бебели», должны будут сменить своих учителей).

Но как быть с межеумочными, вечно колеблющимися, двоящимися группами — например, с мелкой буржуазией или интеллигентской «прослойкой»? Теоретически эти пласты, по Сталину, должны пройти внутреннюю поляризацию, дабы примкнуть либо к контрреволюционерам, либо к пролетариату. На практике, однако, большевизм, вступая с такими группами в переменчивые тактические союзы, по существу относился к ним крайне враждебно. К этим непролетарским слоям он обычно причислял своих конкурентов в социалистическом стане — меньшевиков и эсеров. Однако «субъективно» сами последние твердо продолжали считать себя приверженцами социализма. Большевистская, в том числе и сталинская, интерпретация постепенно переоценивает это противоречие как мнимое. Меньшевики и эсеры, восклицает Сталин незадолго до Октября, «сами того не замечая, предали революцию». Не замечая — или все же замечая? «Не находят ли читатели, — вскоре вопрошает Сталин, — что наивность в политике есть преступление, граничащее с предательством?» Их революционная фразеология, в сочетании с неверием в марксистский характер большевистского переворота, переосмысляется победителями либо как изощренное двурушничество, либо как адекватное идейное выражение чуждого классового подхода. В начале 1918 года Ленин говорит, что «люди, которые относились скептически к Советской власти… часто, сознательно или бессознательно, предавали ее»; они вообще, «сознательно или бессознательно, стоят на стороне буржуазии». Вскоре эти сомнения разрешаются в пользу коварной «сознательности».