Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Но здесь есть хоть какая-то заговорщическая связь между врагами и нестойкими советскими людьми, которых те ввели в греховный соблазн (за кражи сажали или расстреливали, впрочем, и тех и других, не вдаваясь в нюансы). А как быть в тех случаях, когда почему-то абсолютно никто, включая самих оппозиционеров, не подозревал о дьявольских антипартийных и антисоветских кознях? После убийства Кирова в закрытом письме ЦК ко всем парторганизациям (18 января 1935 года) Сталин несколько даже растерянно говорил о беспрецедентности такого состояния дел. Чекистско-идеологическая феерия раскручивалась на абсолютно пустом месте, поскольку запуганные насмерть зиновьевцы с усердием покаяния давно уже на каждом шагу выказывали беззаветную преданность генеральной линии. В этом коварном нежелании пакостить партии и заключалось их непревзойденное двурушничество: «Зиновьевская группа является единственной группой, которая не только скрывает свои разногласия с партией, но открыто и систематически шельмовала свою собственную платформу и клялась в своей верности партии»[603].

Еще более казусная ситуация складывалась в ранней фазе Большого террора — когда Сталин вынужден был заявить, что Троцкому, Пятакову, Радеку и Сокольникову приходилось тщательно скрывать свои подлые планы даже от всех своих единомышленников. Концентрическая схема конспирации принимает совершенно потусторонний вид:

«Политические деятели», прячущие свои взгляды, свою платформу не только от рабочего класса, но и от троцкистской массы, но и от руководящей верхушки троцкистов, — такова физиономия современного троцкизма («О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников»).

Хуже того, заговорщики скрывали свою платформу и от самих себя. По крайней мере, к такому суровому выводу приходят современные сталинисты, восхваляющие своего учителя именно за то, что «как проницательный человек, с обостренным (хотя поневоле затаенным) православным чутьем на понимание всего хорошего и дурного, он читал в людских душах то, что порой им самим неведомо было. Вот главное»[604].

Вот за это «неведомое» Сталин и убивал самых преданных ему коммунистов. В экстренных случаях он вообще не проводил никакого различия между «логикой вещей» и враждебным субъективным умыслом. В сентябре 1941 года, рассказывает Волкогонов, Жданов и Жуков сообщили Сталину, что «немецкие войска, атакуя наши позиции, гнали перед собой женщин, детей, стариков <…> Дети и женщины кричали: „Не стреляйте!“, „Мы — свои!“ Советские солдаты были в замешательстве: что делать?» Сталинский ответ гласил: «Говорят, что среди ленинградских большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применять оружие к такого рода делегатам. Я считаю, что если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожать в первую очередь. Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам… Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, косите врагов, все равно, являются ли они вольными или невольными врагами…»[605]

Что касается партийно-идеологических аспектов массового террора, то, ввиду стахановских темпов и за недостатком времени, здесь устраняется всякая психологическая дистанция между исходным скептицизмом и финальным предательством. По свидетельству А. Епишева, «Берия любил на совещаниях подчеркивать мысль, авторство которой он приписывал Сталину: „Враг народа не только тот, кто вредит, но и тот, кто сомневается в правильности линии партии. А таких среди нас еще много, и мы должны их ликвидировать…“»[606] В принципе, любого подозрения в «неверии» — как и, допустим, «моральной ответственности» — было вполне достаточно для уничтожения грешника, но Сталин, как известно, почти всегда предпочитал выбивать документированные признания. Подстраховываясь, он в то же время расширял охват репрессий. Вместе с тем в его приверженности теме бесовской конспирации угадываются глубинно-мировоззренческие и, если угодно, эстетические импульсы.

Поэт и драматург