Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Одна часть красноармейцев с остервенением искала тогда в Одессе Антанту, будучи уверена, что ежели они поймают ее, Антанту, то войне придет конец (1928).

А несколько позже генсек по этой же анимистической методе бичует такое вредное явление, как обезличка: «Как могла укорениться у нас обезличка на ряде предприятий? Она пришла в предприятия как незаконная спутница непрерывки»; вернее, вторая переродилась в первую: «Нивелировка, предоставленная воле стихии, превратилась в обезличку»; «Непрерывка извращена». «Не ясно ли, — добавляет Сталин, будто повторяя рассуждения одесских красноармейцев, — что чем скорее похороним бумажную непрерывку, тем скорее добьемся правильной организации труда?»

Тут действовать надо научно, по-марксистски, без колдовства, к которому иные товарищи прибегают совершенно напрасно: «Некоторые товарищи думают, что обезличку можно уничтожить заклинаниями»; такие люди «то и дело выступают на собраниях с проклятиями по адресу обезлички, полагая, видимо, что после таких речей обезличка сама должна исчезнуть, так сказать, в порядке самотека». Надеяться на такое мирное решение — значит проявлять опасное благодушие и политическую близорукость: «Нет, товарищи, обезличка сама не исчезнет. Ее можем и должны уничтожить только мы сами, ибо мы с вами стоим у власти» (1931). А еще раньше, в докладе «О задачах партии» (1923), Сталин обрисовал конфликт между теоретической линией партии и партийной практикой в манере, напоминающей средневековые прения души с телом: «Партийная линия говорит… А партийная практика считала…»

Так возвращаемся мы к сталинским басенным мотивам, затронутым в 1-й главе, а точнее, к их кавказскому генезису. У нартов, повествует Габараев, «оружие тоже является одушевленным, как и все, что окружает нартов <…> В еще большей мере „очеловечены“ в нартском эпосе дикие звери, птицы, животные. Можно сказать, что они являются почти такими же действующими лицами эпоса, как и люди. Они наделены человеческим разумом, волей, чувствами и речью»[608]. У Сталина — чувствами и речью казенно-протокольной, как та загадочная «птица, которая прячет голову под крыло к воображает, что ее никто не видит. Но они [грузинские эсдеки] так же заблуждаются, как и та птица». Подобно заблуждающейся анонимной птице, совершенно по-канцелярски ведут себя ошибочно куковавшая кукушка — «Если она куковала, то надо признать, что куковала она неправильно» — и крыловский медведь, будто вылезший из недр партаппарата: «Из дружеских желаний медведя вытекло далеко не дружеское действие, в результате которого пустыннику пришлось распрощаться с жизнью».

Если классовые силы в своем интеллектуальном развитии эволюционируют от аморфного чутья к оформленной авторефлексии, то тем самым они обретают собственный голос, вступают между собой в диалог. И здесь, пожалуй, мы встречаемся с подлинными эстетическими пристрастиями Сталина — с его любовью к театральщине. В дебютной статье «Как понимает социал-демократия национальный вопрос?» он вдохновенно излагает воображаемый разговор со своими оппонентами: «Но здесь прерывают нас и советуют прекратить разговоры о 9-й статье. Почему? спрашиваем мы. „Потому“, отвечают они, что эта статья нашей программы „коренным образом противоречит“… статьям той же программы». Поскольку драматический жанр автором еще не освоен, он прибавляет несколько топорное пояснение: «Несомненно, нечто подобное говорит „Сакартвело“…», — и, в виде поучительной иллюстрации, следует памятная нам веселая жанровая сценка в мертвецкой.

Мельпомена снова наведывается к Сталину в 1908 году, снабжая его всеми театральными аксессуарами:

Старый клоун из Тифлиса, г. Джунковский, объявляет «представление» закрытым. Истасканный лакей капитала, г. Кара-Мурза, хлопает ему в ладоши. Занавес падает.

В период Февраля он наделяет водевильными голосами различные социальные группы; в самой их перекличке ощутимо профанированное влияние чеховской драматургии, которого мы коснулись в 1-й главе:

Так говорят контрреволюционеры.

— В Москву, в Москву <…>

— Скатертью дорога, — отвечает им революционный Петроград.

— Бойкот вашему совещанию, — бросают им вдогонку петроградские рабочие.

Однако главный смысл тогдашних сталинских пьес — в озвучивании какого-либо злодейского заговора: