Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Фольклорно-магическая идея заговора была изначально разлита во всем существе большевизма, выказывавшего сквозную зависимость от средневекового манихейства, укоренившегося в русской культуре, включая ее революционную версию. Заговорами изобиловала и революционная, и полицейско-провокационная практика (Азеф, Малиновский и пр.). Если реальной конспирации недоставало, охранительная традиция, начиная с антинигилистического романа, восполняла нехватку мнимыми злоумышлениями вроде «Сионских протоколов». Но «заговорами» был перенасыщен и кавказский фольклор, изначально окружавший Сталина. Вне этого многослойного контекста успех московских процессов был бы просто немыслим.

Их прообраз вырисовывается уже в дни Февральской революции. В августе 1917 года, рассуждая о причинах поражения русских войск, Сталин задается риторическим вопросом: «Какая гарантия, что „ошибки“ являются действительными ошибками, а не „заранее обдуманным планом“?» В следующей заметке сказано еще жестче: «Какие гарантии, что реакция преднамеренно и сознательно не подстраивает на фронте поражение за поражением?» Ближайшая задача Сталина — переключить общественное внимание с июльского мятежа и большевистской государственной измены на мнимое предательство генералитета. Проходит еще несколько дней — и его подозрения переходят в твердую уверенность: «Общую картину только дополняют последние „неудачи“ на фронте, так удачно спровоцированные чьей-то умелой рукой». Дополняет ее, помимо того, экономический саботаж, который позднее отозвался в процессах шахтинских, троцкистских и прочих «вредителей»:

Все эти «голоды» и «кризисы» искусственно обостряются капиталом для того, чтобы <…> довести рабочих до вспышек отчаяния, с тем, чтобы «раз навсегда» покончить с «неумеренными требованиями» рабочих.

Наконец, еще через три дня, в заметке, так и названной «Заговор продолжается», Сталин открыто инкриминирует предательство генералам и деятелям кадетской партии:

Вы хотите знать, на что они рассчитывают? Они рассчитывают на «открытие фронта» и «соглашение с немцами», думая идеей сепаратного мира увлечь за собой измученных войной солдат и потом двинуть их против революции.

Чем отличается это обвинение от тех, которые через двадцать лет Сталин предъявит Троцкому и прочим «агентам гестапо»? Ср. в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 года:

Видя, что партия с успехом преодолевает трудности, они ставят ставку (sic) на поражение Советской власти в предстоящей войне, в результате чего они мечтают пробраться к власти[607].

Дело не только в этой фантасмагорической уголовщине — она коренится в самых архаических подосновах сталинского мироощущения. Именно в силу вышеупомянутого смешения органического и неорганического, общего и персонального, живого и мертвого мысль Сталина в одно и то же время обращена и к нивелировке, механизации, умерщвлению всех индивидуальных форм бытия, и к его всеохватной анимизации. «В нартском эпосе, — говорит исследователь С. Габараев, — неодушевленных предметов нет; вся природа живет единой жизнью: радуется, печалится, смеется, плачет». У Сталина она чаще всего подличает и злорадствует.

Повсюду в мире разлиты тайные силы, управляющие его движением. За вычетом кадровых и смежных анкетно-психологических потребностей Сталину меньше всего свойствен был интерес к духовной субстанции человека, вообще к такой ненужной декоративной мнимости, как душа: «Для „души“, для вида — пятилетний план, для дела, для практической работы — двухлетний план — вот какая стратегия получилась у Рыкова» — в этой сталинской формуле из его доклада «О правом уклоне» универсальная бинарная иерархия христианства по-большевистски инвертирована и тело («дело») неизмеримо превосходит душу. Зато неким суррогатом последней Сталин наделяет даже заведомые абстракции вроде «Москвы» или «ленинизма» (напомню о тосте за его «здоровье»), тяготеющие к магическому олицетворению: «Чего добивается беспартийность? <…> Беспартийность чувствует свое бессилие… и потому вздыхает…»

Говоря в докладе, посвященном «правой опасности» о том, что «вопрос о лицах не решает дела, хотя представляет несомненный интерес», Сталин надумал даже высмеять столь немарксистскую переоценку роли личности, поведав слушателям «об одном эпизоде» времен Гражданской войны: