387. Карл Ясперс Ханне АрендтБазель, 10 декабря 1965
Дорогая Ханна!
Действительно непростительно, что я не писал так долго. Никакого оправдания! Несколько недель назад я написал длинный ответ1 на Твое последнее письмо и одновременно с ним еще более объемное письмо господину Агри (который написал мне с заботой и вниманием, которые очень меня тронули). Оба письма вместе с третьим пропали. Возраст? О нем свидетельствуют и кривые чернильные кляксы на первых строчках.
Так что приходится писать заново обо всем, о чем я думал тогда. Самое главное: два стихотворения для Генриха. Меня восхищает, что поэт сумел разглядеть его натуру и рассказать о нем. Жизнь Генриха, если мне будет позволено сравнение с великими, напоминает жизнь Сократа и Аммония Саккаса2 (учениками которого были Ориген и Плотин): личное влияние, о котором мы бы ничего не узнали, если бы кто-то не объявил о нем во всеуслышание. Но
Я долгое время был вдохновлен Твоим письмом: выражение Твоей чужеродности в мире, где все вокруг так дружелюбны и внимательны к вам, что вы могли бы чувствовать себя как дома, если бы не «нечто», что берет начало в вашем прошлом и в вашей природе. И все же, как это прекрасно! Такие люди, как ваш друг-поэт и остальные друзья, кажется, встречаются лишь в Америке. Я снова подумал о едва уловимой тени горечи в Твоей столь живой натуре, открытой всему миру, принимающей мир и исполненной радости жизни. Как и о Твоем взгляде на миропорядок: в сущности столь пессимистичный – и все же озаренный величием человека, который для Тебя стал мерой и чья подлинность воодушевляет Тебя все эти десятилетия.
Самоубийство одного из ваших друзей-поэтов глубоко вас потрясло. Никогда не знаешь – в таких случаях всегда чувствуешь себя беспомощным – и всегда противишься психиатрическому обоснованию, пытаясь объяснить все самому себе. Самоубийство заслуживает великого уважения и сдержанности. Такой поступок может быть проявлением выдающегося самообладания. Из всех живых существ на него способен лишь человек.
Скоропостижно скончался Мушг3, в почтовом отделении от удара. Чувствую себя очень странно. За два дня до смерти он был у меня, чтобы передать новую книгу4. Мы беседовали так доверительно, словно были близкими друзьями. Мы не виделись много лет, лишь иногда, по случаю, обмениваясь письмами. Он говорил о закате немецкого стихосложения и конце германистики. В 1920-е были живы последние великие деятели – Кафка, Брехт, он назвал еще Гофмансталя, Рильке, Георге! Сегодня – никого. Это осознание самоуничтожения немецкого духа, к которому он, как швейцарец, тоже был причастен, вдохновило его на «Трагическую историю литературы»5. Все, что он узнал, он распознавал во всех трагедиях нашего времени, в огромном масштабе, не только в катастрофе нашего полюса. Мушг не знал меры, мог быть странным, серьезно заблуждаться. Но он был одним из тех, чью работу направляет и вдохновляет жизненный опыт. Я понял это только после его смерти.
Ты так стараешься ради Занера в Фонде Рокфеллера. Боюсь, как этого требует общепринятое американское дружелюбие, предоставление возможности лишь скрывает вежливый отказ. Но я, как и Ты, сохраняю надежду. Занер и вся семья продолжают нас радовать. Умерла мать Занера6. Она очень страдала от рака, смерть была долгой и мучительной. Верующая женщина из богомольной секты. Они с сыном были очень близки. Она прекрасно знала о своей болезни и предвидела скорый конец. В последние дни, обеспокоенная, она сказала сыну: я не понимаю, как можно умирать, положившись на одну только философию! Но она никогда не пыталась обращать своих детей, в ней никогда не было миссионерской или нетерпимой навязчивости. Когда к ней прислали сектантского священника, она согласилась его принять, но с одним условием: он должен прочитать фрагмент из библии (которую она знала почти наизусть) и ничего не объяснять. Занер очень подавлен, но неутомимо активен. У него еще есть время, чтобы позаботиться о своей семье до последней мелочи.
Сегодня пришел Твой ответ Робинсону. Я прочитал лишь самое начало. Текст начинается потрясающе. Удар за ударом, захватывающе. Кажется, Ты полностью его одолела, и в конце читателю не останется ничего, кроме безукоризненно вскрытого трупа.