Письма из Коврова

После легкой передышки опять встали на коленки без протеста – ведь план еще не выполнен – и я сказала Маше таинственное слово – полька. (Она его знает, но на карточке его пока нет у нас.) Я сказала – полька, Маша сказала – Аба. И тут начинается священнодействие. Я играю польку Глинки, очень ею любимую, она танцует. Вдруг я останавливаюсь и тяну звуки, на которых нас застала пауза. Звуки угасают. Маша настораживается, слушает, перестает двигаться. Но стоит ей сказать ключевое слово Аба – и полька продолжится. Если пауза затянулась, я напоминаю ей, говорю шепотом – Аба. И жду. Уже тишина. И вот, громко среди тишины, всей душой – Аба! – кричит Маша, и тут же праздник продолжается, полька звучит, Маша пляшет.

Так происходит раза три-четыре. Больше не надо. Потом полька звучит без всяких остановок. Перетекает в Моцарта, в Рахманинова, опять в Глинку. Это пик музыкального занятия. Надо видеть Машу, как она воспринимает, как ликует.

Потом Маша опять отдыхает в положении лежа и слушает грустную музыку. Почти сразу она расстраивается и горько плачет. (Но это не всегда. Иногда ей бывает все равно, или не грустно, или даже скучно.) В этот раз она через полминуты уже расстроилась. Очень быстро. Чтобы вернуться опять в улыбку, иногда нужно еще одно муз. занятие, Маша долго не может перестать плакать. Что бы я ни делала, что бы я ни играла. Ей будто надо поплакать по делу. И я продолжаю играть грустные мелодии под Машин горький плач. Часто меня это тоже доводит до слез, я быстро нахожу причину – чтоб плакать осознанно – и мы отрываемся. Рано или поздно мы устаем, и тогда уже гораздо легче воспринять нейтральную музыку и постепенно подняться до песни: Ах вы сени, мои сени. Недавно нас прострелило, что это может быть песня про памперсы, немного слова переделать («сени» – самая лучшая марка памперсов). И если нам доступна такая инверсия, значит, мы здоровы и счастливы.

Музыка – очень сильное переживание для нас обеих; иногда бывают зрители, то и для них: удивление и даже потрясение.

Потом речь опять ненадолго прорвалась, у меня был телефон в руке в тот момент, и с того конца спросили: кто это говорит; когда я сказала, что это Маша говорит – поняли, что я шучу, как обычно.

Машка неожиданно уснула, мне, наверное, тоже надо поступить правильно и попробовать заснуть.

М.

30 сентября 2010 г.

Здравствуйте, Маша!

Сегодня был день, про который хочется Вам написать.

Машка проснулась рано, в семь часов, подобралась к краю кроватки, спустила ножки и стала молча сидеть. Я тоже сразу проснулась по диагонали в другом углу комнаты, но сила, разлипающая глаза, еще спала. Я наблюдала за Машкой из остатков сна и обещала «еще немножко – и проснуться». А Машка проделывала все то, что проделывает утренний человек: зевала, чесалась, разглядывала ручки, терла нос, озиралась по сторонам… примерялась к новому дню. Она несколько раз скользнула по мне взглядом, но не зацепилась, мало ли что там лежит.

И вдруг увидела меня. Смотрела несколько секунд, а потом чисто и внятно сказала: мама.

Ну я и ожила. Подбежала к ней, взяла на руки к ее удовольствию и спряталась с ней под одеялом. Она была очень замерзшая, еще не затопили. Машка замерла, смотрела мне в лицо и «оттаивала», почти не хлопая. И вдруг сказала: баба.

Этим утром она забыла все свои неологизмы и перешла на спокойный русский, правда, только два раза.

Ну, дальше был обычный завтрак, длящийся часа два. А после завтрака она не захотела ни учиться, ни заниматься музыкой, ни идти в спортугол, где шведская стенка. Я попыталась по обыкновению настоять, но это вызвало небывалый протест: Машка так рассердилась на меня, взяла за ворот и стала трясти и выкрикивать что-то нечленораздельное, будто ей не хватало звуков: «Как ты не можешь понять, что я хочу немедленно спать и больше не хочу ничего». Это перевод звукопотока. Спать так спать. Я держала ее за ручки, пятилась спиной и шагнула на кровать, думая, что сейчас начну ее тащить-тянуть-толкать за собой. Но этот Кролик перешел на бодрый шаг, задрал ногу чуть ли не до подбородка и с легкостью шагнул на кровать вслед за мной. При этом он, не переставая, ругался. Какая сильная эмоция создала эту амплитуду шага. Я не поверила своим глазам. Кролик не обманул. Он зарылся в подушку и мгновенно уснул. А ругаться перестал сразу, как понял, что его поняли. Все законно.

Кролик спал, я думала о нем: вот спит мирный атом. Но стоит ему проснуться, и неизвестно – что ждать. А проснулся он часа через два, чрезвычайно реактивный. Не мог попить из кружки, вертелся, качался, выдувал воздух, будто в нем жила веселая ритмичная музыка, которая не давала остановки. Два раза столкнулся зубами с кружкой, но не притих. Обедали тоже с трудом из-за того, что Кролик не переставая вертелся, стучал ногами, двигал стол, разливая все… Пришлось его обнять сильно, чтоб поел, а был очень голоден.