Письма из Лондона

– Я знаю. Я жалею, что написал его. Когда я оглядываюсь назад, мне это кажется до смешного эгоистичным. Оставить тебя с письмом в качестве прощания. Лучше было бы просто исчезнуть.

– Нет, – возразила она. – Никогда так не говори. Я храню это письмо, как самую большую драгоценность. Ты можешь поверить, что я его выучила наизусть? Как ты свои стихотворения.

– В этом письме не было ничего выдающегося, – проворчал он.

– Я не согласна. Но какое это теперь имеет значение? Мы здесь. Мы выжили. Что ты скажешь на это?

Он улыбнулся, его зубы сверкнули белизной на фоне его загорелого лица и темной бороды, и он сделал шаг к Руби, потом еще один, пока наконец его колени не уперлись в кровать.

Она тоже пошла к нему, сердце бешено колотилось в ее груди, и она, опасаясь, что передумает, расстегнула пуговицы своего мундира, сбросила его на пол, и глаза Беннетта, когда он увидел, как ходят мышцы ее плеч, потемнели от желания.

– Руби, – пробормотал он, и она услышала, что его голос стал хриплым от страсти. – Если бы ты только знала, сколько раз я думал об этом мгновении. Пытался представить все до последней детали. Размышлял, есть ли у меня хоть малейший шанс.

– Я знаю, – сказала она, чувствуя, как от эмоций сводит горло. – Я тоже думала об этом.

Она расстегнула пуговицы на манжетах рубашки, вытащила ее из юбки и ни разу не отвела взгляда от его лица. Еще шаг вперед, и она встала коленями на кровать. Еще мгновение, и его руки обхватили ее тело, она была в его горячих объятиях, он целовал ее, его губы прижимались к ее губам со все большей, почти отчаянной настойчивостью, его борода приятно щекотала ее трепещущую кожу.

Она расстегнула его рубашку, стянула с него, нижнюю рубашку тоже. Не считая загорелых предплечий и шеи, его кожа была бледной, резко контрастировала с темными, чуть вьющимися волосами на груди. Тем легче Руби было увидеть отметины, которые рассказали ей о его работе больше, чем она когда-либо хотела знать.

Всех синяков было и не сосчитать – некоторые из них были свежими, некоторые выцветали. По мускулистому животу тянулся длинный, кривой, недавно заживший шрам. Он позволил ей водить пальцам по свидетельствам его прошлых ран, не сопротивляясь, даже когда она коснулась отметины на его ключице. Это был застарелый шрам, круглый и припухший, размером не больше, чем ноготь ее мизинца.

– Это от пули? – спросила она, легонько – из боязни, что ему все еще будет больно – поглаживая шрам.

– Да. Ему сто лет.

Она провела руками по его спине, ища шрам на выходном отверстии, но не нашла ничего – только гладкую кожу.

– Пуля все еще в тебе? – спросила она, чувствуя сухость во рту.

– Нет. Ее вытащили. Мне стыдно признаться, но я потерял сознание, прежде чем она закончила.

– Она?

– Деревенская повивальная бабка. И к тому же монахиня, кстати. Рисковала жизнью, спасая меня.

– Может быть, настанет день, и ты сможешь вернуться и поблагодарить ее.

– Может быть, – согласился он. – Ты закончила свой осмотр?

– Почти. А что это – у тебя на животе?

– А что? Я ведь выжил, верно? И выглядели они хуже, чем теперь. На мне даже малейшая царапина оставляет отметину.

– Это не царапины, – прошептала она, прикасаясь губами к каждому из его шрамов. – Это знаки доблести.

У него была удивительно чувствительная кожа, он чуть заметно дергался, когда губы Руби к ней прикасались, но она не останавливалась, даже не думала о том, чтобы остановиться, пока он не приподнял ее подбородок и не заглянул в ее глаза.

– Я не хочу думать об этом сегодня, – сказал он и поцеловал ее снова, его губы провели огненную линию по ее коже от губ до нервного места под мочкой уха, спустились ниже, до ключиц и холмиков грудей.

Она начала расстегивать пуговицы на своей рубашке, но на сей раз он отвел в стороны ее руки и сделал это сам. Расстегнул на ней юбку, стащил через голову, прежде чем она успела возразить, и теперь на ней остался только бюстгальтер, трусики, пояс с резинками и чулки.

– Ты так прекрасна, – благоговейно сказал он. – Все в тебе прекрасно. Все.

– Я тебя люблю, – сказала она. – Мне кажется, я тебя всегда любила.

– Я знаю. Я тоже тебя люблю. Это такой подарок – иметь возможность сказать это тебе в глаза. А сколько раз я думал, что у меня никогда не будет такого шанса.

– Сколько времени у нас есть? Я имею в виду, на сколько ты можешь остаться?

– Только до утра.

– Тогда чего мы ждем? – спросила она, и теперь настала ее очередь целовать его.

Руби проснулась до рассвета; она лежала головой на плече Беннетта, чувствуя такое удовлетворение, что не могла себе вообразить, что вдруг захочет пошевелиться. Занавески на окнах, тонкие и обветшалые, ничуть не защищали от солнечного света, который разгорался все ярче, но ей было все равно, потому что она хотела запомнить каждую черточку лица любимого человека, прежде чем он снова исчезнет.

Все в нем нравилось ей, от мягких темных волос на груди до россыпи веснушек на бледных плечах. Прекрасны были и его руки, его длинные, прямые пальцы.

И только теперь она заметила шрамы на его запястьях, жуткие рубцы, разорванные и покрытые струпьями в нескольких местах.