Письма к незнакомке

быть, весьма странно. А госпожа Л<емер> не унимается: «Но это еще не все. Мы с матушкой ее и сами в какой-то степени причастны к ее безумию, однако ж всех последствий этого мы решительно и вообразить не могли. Теперь же матушка весьма обеспокоена пошатнувшийся здоровьем дочери, хотя, как Вы можете понять по этим письмам, готова исполнить малейшее ее желание»,— и она дает мне прочесть три или четыре письма матери. Из них следует, что она — женщина добрая, которая позволяет дочери вертеть ею как угодно и, по-моему, не помешала бы милой барышне даже спать со мною, лишь бы доставить ей удовольствие. Но все же она советовалась с госпожою ЛКемер), как относиться к этой страсти, объектом которой являюсь я. Покончив с чтением, я осведомился у госпожи Л<емер>: «И какого же черта, по-вашех^у, я должен делать? Ведь речь идет о совершенно сумасшедшей девице, которую давно уже надо было лечить, а мать ее сумасшедшая вдвойне. Что же я могу сделать, чтобы они пришли в себя? Жениться я не собираюсь, не влюблен я ни на грош, но могу чего доброго и влюбиться. Меня решили ми стифицировать, и я вполне вправе отомстить». Тут госпожа Л<емер, принимается превозносить до небес бесчисленные достоинства мадемуазель Ж<енни>. «Я знаю, что Вы не женитесь на ней, но будьте ей хотя бы другом, во всем мире только Вы и имеете над нею власть. Подайте же ей добрые советы. Она воспримет их только от Вас. Умоляю, повидайтесь с ней, когда будете в Булони, поговорите и заставьте распроститься с одолевающими ее химерами». В ответ я проявил восхитительную способность к лицемерию: «Как, Вы хотите, чтобы я с нею увиделся? Да неужто, мадам, Вы мните меня святым? А если я вдруг влюб люсь в нее? Мы ведь не можем пожениться. И тогда на вас ляжет ответственность за последствия нашей встречи». Тут я заметил, что представил себя слишком уж добродетельным ш тем напугал госпожу «ГКе-мер). Тогда, смягчившись и пообещав ни словом не обмолвиться Ж<ен-ни) о нашем свидании, я соглашаюсь на встречу с ней. По приезде в Булонь я тотчас к ней пишу, чтобы сговориться о времени и условиях встречи. Иными словами, чтобы мы были одни. Принято. Вы можете представить себе, как я точен. Коль скоро нужно предусматривать все, я одолжил трость со спрятанною в ней шпагой у Лагландьера³ на случай, если меня вдруг подстерегает западня. В небольшой, не без кокетства убранной комнате, я обнаружил молодую женщину, освещенную-свечою, поставленной в углу, так, чтобы я никоим образом не мог различить ее черт. Только я вошел, она вскочила с кресел, будто вытолкнутая пружиною, и тотчас рухнула снова, испуганная, словно поднятая на току куропатка. Я сел напротив, и мы принялись беседовать. Голос у нее оказался весьма приятный, но дрожал, дыхание прерывалось, однако ж говорила она при этом хорошо. Одета она была очень просто, но со вкусом. Я заметил, что у нее крохотные и весьма изящные ножки. Вообще костюм ее обнаруживал известное кокетство и небрежность, что мне всегда по душе. Мы разговаривали о rebus omnibus et quibusdam aliis¹¹⁰*. Пробеседовав так около четверти часа, я решился попросить соизволения поставить свечу между нами. Она ответила, что ей еще слишком страшно. Пришлось отложить возможность увидеть лицо ее еще на четверть часа. И наконец я увидал очень красивую брюнетку, «бледную, словно прекрасный осенний вечер»⁴, с громадными черными глазами, красивой грудью — по крайней мере, под платьем,— прелестным ртом и выражением испуга, смешанного с нежностью, что составляло весьма приятную комбинацию. Я сказал, что вина ее в истории с мистификацией очень велика, что я страшно зол на нее и единственный способ меня успокоить —. беспрекословное послушание. Кроме того я намереваюсь управлять всеми действиями ее и поступками, и мои советы отнюдь не пойдут ей во вред. Она все с зещала. Читая ей мораль, я в то же время разглядывал ножку, что виднелась из-под платья и оказалась крошечною, как я уже имел честь вам сообщить. «Боже мой,— сказал я,— в Лондоне я нагляделся на такое множество уродливейших ног, что теперь смотрю на Вашу с вящим удовольствием». Я увидел, как в глазах, ее вспыхнула неподдельная детская радость, и она протянула мне ножку, предоставляя возможность полюбоваться ею поближе. Движение сие неизбежно приоткрыло для меня пальцев на шесть и другую ножку, притом много выше, и сложена она,— сказал бы я, если бы не знал отвращения Вашего к этому выражению,— безукоризненно. Увидев это, я пришел в состояние столь же критическое, сколь и неожиданное. Взяв в руки отданную мне ножку, я поднес ее к губам, что приоткрыло другую ножку еще на шесть пальцев вверх. После поцелуя она убрала ножку, уронила голову на грудь и смертельно побледнела. Можно было подумать, что ее прожгло огнем в самое сердце. Я продолжал беседовать о высоких материях, но бедняжке понадобилось не меньше четверти часа, чтобы прийти в себя. Когда же настало время прощаться, мы обменялись крепчайшим рукопожатием, обещаниями писать друг другу, и пр. Я бессилен дать Вам равноценное представление о глазах этой девушки.