Письма к отцу

Мама и ее подруга рассказывали о том, как были счастливы на набережной Фонтанки в восьмидесятые и каким красивым тогда был Ленинград. Они не называли Питер Питером, и ей начинало казаться, что это имя ему дали враги Советского Союза – настолько неорганичным оно было для женщин, проживших больше половины жизни в Стране Советов. Брат уставал от мегаполиса – так он и ее мама называли любой крупный город – и хотел домой: к немногочисленным друзьям и компьютеру, в котором застыл прогресс в играх. Она старалась как можно меньше времени проводить с мамой и братом, вырывалась на свободу, уходила в одиночество. Она садилась на подоконники – в квартире маминой подруги, в кофейне, на питерском вокзале – и записывала в блокнот все, что приходило в голову: случайные сценки, стихи, афоризмы – о нелюбви и разочаровании. Она боялась, что эти путешествия с мамой и братом больше никогда не повторятся, но тревогу вызывало и другое – то, что она никогда не вырастет из этих поездок и останется только с родственниками, не познав других людей, городов, стран. Эти чувства вызывали тошноту и тремор рук, она расчесывала тощие ноги длинными, покрытыми синим лаком ногтями и думала о том, что этот город больше нее, лучше нее, что ей никогда не стать такой, как он, такой, как все они.

Она думала о том, что ее отцом мог бы стать такой человек, как ее дядя. Он, младший брат ее матери, любил ловить раков и пить пиво около Дона, когда приезжал к ним в гости. Он окончил школу и техникум только потому, что нужно было окончить школу и техникум. В юности он врал знакомым девушкам – чтобы им понравиться – о том, что был в Афганистане, когда стал старше – что воевал в Чечне. Ему нравилась эстетика войны, он любил, когда понятно, кто их, а кто наши, то, что за наших нужно болеть.

Играя мускулами, вспоминал девяностые – лучшее время, когда не было ничего, но казалось, что было абсолютно все. Он вдыхал воздух свободы, рассекая по незаасфальтированным улицам Ростовской области на «Жигулях» и «Ниве». Крутил руль сильными руками с армейскими наколками на пальцах. Выходя из машины, сплевывал на землю, рассказывал о том, как тяжело жилось когда-то, но как было весело – он знакомился с криминальными авторитетами, которых на следующий день убивали в перестрелках, на концерты привозили Наташу Королеву и Любу Успенскую, он плакал как чорт, когда бандиты-отморозки убили Круга, таскал на спине по лестницам чужие холодильники и верил, что когда-нибудь мир, который они строят вместе с его отсидевшими за разбои, грабежи и хранение наркотиков друзьями, изменится, вернется к их счастливому детству в Советском Союзе, когда все было понятно, стабильно, предсказуемо.

Одна из его подруг забеременела от него, когда ей было шестнадцать, а ему – двадцать три. Родился сын и воспитывался в атмосфере абсолютной свободы – засыпал под громкую музыку, доносившуюся из колонок, на деревянных скамейках на улице, когда пьяные родители вместе с гостями доедали остатки шашлыка и шли в ларек за новыми бутылками пива. Сын научился читать в шесть лет, за год до школы. Поступил в училище, сходил в армию, познакомился с парой девчонок из соседнего подъезда, на одной из них женился, она родила двоих, он размышлял о том, как ему содержать семью, и стал закладчиком, сам – несколько раз – принимал наркотики. Его посадили на девять лет из-за того, что подставили свои же – кто-то перешел дорогу. Отец давно жил с другой женщиной в Москве, когда мать позвонила ему в слезах, пытался вмешаться, дать на лапу, но новая жена не хотела, чтобы деньги семьи тратились на бывшего сына. Сыну пришлось сесть в тюрьму.

Она могла бы родиться в такой семье, если бы тот, кто распоряжается душами новорожденных, немного промахнулся – с людьми и датами.