Письма к отцу

Он женат на бывшей студентке – это знают все. У него от бывшей студентки дочь. А еще есть дети от первого брака. Он на тридцать лет старше бывшей студентки. Его младшая дочь бывает на их парах, когда ее не с кем оставить: молодая жена работает в школе и иногда ходит с классом в театр по вечерам. Младшая дочь сидит за последней партой и рисует. Она часто поворачивается и наблюдает за его младшей дочерью. Иногда – в усталости от институтского дня границы реальности размываются, и она видит на задней парте не его вежливую и улыбчивую малышку, а себя десять лет назад. Папа забрал ее из школы, скоро он закончит лекции, возьмет ее за руку, они зайдут в магазин, перед тем как прийти домой, будут готовить ужин, потом она сядет за уроки, а он за проверку рефератов. После программы «Время» он придет к ней в комнату и спросит, как прошел ее день. Потом она уснет – при нем или без него.

Она посмотрела на преподавателя. Он, рассказывая о чем-то, наблюдал за ней. Их взгляды встретились. Они оба смутились и отвернулись.

Он еще жив, но умрет, когда его дочь будет совсем юной. Он, внимательный к смерти, знает об этом. Он дает ей больше, чем требуется – знаний, заботы, участия. Его дочери очень повезло, но она пока этого не понимает.

Хочется подойти к дочери и сказать, что она – это его дочь из будущего, хочется дать ей много советов, как делают авторы дурацких книжек, предназначенных двадцатилетним и тридцатилетним, написанных теми, кому за сорок: «что нужно сделать до тридцати», «чего я не знал в свои двадцать, но хотел бы знать». Ее всегда раздражали эти «путеводители по жизни», уравнивающие жизненный опыт, делающие его универсальным.

Глава шестая По-справедливому

Преподаватель как-то сказал, что в некрополе у кремлевской стены захоронены Сталин и Гагарин. Признался, что это сводит его с ума. «Советский Союз при Сталине – это страшная вещь: так много восхитительного, так много отвратительного. Тот, кто хочет понять, какими удивительными бывают люди и вместе с этим какими чудовищами они оказываются, должен узнать историю Советского Союза. Я живу на свете больше пятидесяти лет, тридцать из них занимаюсь литературой, и до сих пор не устал узнавать этот период в истории нашей страны».

Она прикрыла глаза и задумалась, когда осмотрелась и прислушалась – поняла, что студенты с их семинара обсуждают захоронение Ленина в мавзолее. Ей показалось, что такое уже где-то было, возможно во сне: она сидела в аудитории, а ее однокурсники вместе с ее любимым преподавателем спорили о том, нужно ли хоронить Ленина. Она опустила голову на сложенные на столе руки.

Ей снились панорамные окна дома, за ними – море. Волны – трепетные, ласковые – усиливались с каждым вздохом осеннего ветра. Небо – серое – матовое. По берегу – ведомая ветром – прыгает кем-то забытая красная кепка и резко контрастирует с пастельными цветами пейзажа – грифельным, темно-лазурным, бирюзовым, нежно-розовым. Дрожат пальцы, веки, громко бьется сердце. Она слышит музыку – звучит какой-то советский гимн – мажорный, радостный. «Бессмертие, товарищи, только вперед – к бессмертию», – слышится чей-то сдавленный голос, будто из радиоприемника. «Богданов и Гастев развивали идеи вечной молодости, стремились к тому, чтобы не умерли они и те, кто им дорог – их любимая партия», – говорит море голосом ее преподавателя. «Когда умер Ленин, некоторые большевики, одержимые идеями врача Богданова, захотели воскресить вождя. Сначала его тело нужно было заморозить – большевики заказали дорогое холодильное оборудование из Германии и стали монтировать морозильные установки в одной из кремлевских башен. Некоторые – мягко скажем – неглупые люди, реалисты, к этой идее отнеслись скептически. Вы слышали о Феликсе Дзержинском? Так вот. Он спрашивал у некоторых большевиков: "Как вы собираетесь замораживать тело с нашими перебоями с электричеством?" В итоге Ленина оставили в мавзолее – чтобы каждый, в том числе и вы, родившиеся после распада Союза, смог увидеть великого человека.

Ей кажется, что она падает в пропасть. Резко вздрагивает, поднимает голову. «Давно уже пора оставить в покое его тело! Вы думаете, гуманно, что у нас в центре России лежит труп без внутренностей? Вообще – нормально, что Кремль стоит на чужих костях?»

Он преподавал литературу, любил двадцатый век – советский и эмигрантский – и скептически относился к современности, несмотря на то что его кафедра, где читали лекции о литературе двадцатого века, называлась кафедрой новейшей литературы. Он иронизировал над произведениями ее однокурсников, был жестоко-остроумным, когда его выбирали оппонентом на защитах чужой прозы или стихов («У студентки в одной из глав присутствует фраза: „Пожалуй, лучше ничего не писать“ – вот здесь я с ней согласен»). Он – всем своим отстраненным видом – говорил, что звание писателя нужно заслужить и быть писателем не так просто, как думают некоторые студенты Литературного института.