Письма к отцу

Она доверяла ему полностью и хотела добиться его расположения – несмотря ни на что. На парах она высказывалась о литературе советской и эмигрантской. Волновалась – сбивалось дыхание, дрожал голос. Казалось, что все смотрят только на нее и ожидают ее провала. Преподаватель – успокаивающе и нежно – говорил: «Мы обсуждаем все-таки сложные вещи, многие из которых недоказуемы, поэтому волноваться естественно. Продолжайте. Есть вещи, которые невозможно объяснить словами, я уверен – вам они доступны, как никому». Она часто вспоминала о доступности ей невыразимого и ощущала себя счастливой – ей хотелось быть доброй, любящей и талантливой, ей хотелось уметь хорошо писать и говорить важные вещи – для того, чтобы он ее ценил, чтобы он о ней – после того, как она уйдет из института, а он в нем, этом институте, останется – помнил.

«Подойдите ко мне, я прочел ваше эссе», – сказал он однажды – во всеуслышание – после лекции. Она сидела за партой с однокурсником, который был в нее влюблен, и, не дослушав его историю, не извинившись, подошла к преподавателю. Однокурсник разочарованно смотрел ей вслед, презрительно оглядывая ее синюю юбку.

Преподаватель говорил о том, что она умеет описать реальную жизнь с какой-то особой любовью, с какой-то еле уловимой нежностью. Он сказал, что уже давно перестал любить мир и наслаждаться каждым днем, что уже давно не ведет – даже в голове – заметок об окружающей жизни, что это счастье – еле уловимое – заканчивается вместе с молодостью и он надеется, что в ней не закончится никогда. «Хотелось бы, чтобы вы ожесточились, но не так, как я, и не так, как какой-нибудь Ходасевич, а по-особенному, по-справедливому». Он смотрел ей прямо в глаза и улыбался. Она не поняла ни слова из того, что он сказал.

Летом – между первым и вторым курсами – она работала в книжном магазине. Расставляла книги, советовала их немногочисленным посетителям – книжный находился на неприметной улице в спальном районе Москвы, поэтому там сложно было оказаться случайно и часто приходили женщины с детьми, которые спрашивали, есть ли в наличии тот или иной учебник, а она отвечала, что у них только художественная литература. Эту художественную литературу она и читала, сидя на табуретке около кассы, закинув ногу на ногу. Она скучала по институту и любимому преподавателю – без него жизнь казалась скучной, пресной, не интеллектуальной. Она говорила себе, что интеллектуальность и интерес к миру должны быть в ней самой, а не в преподавателе, которого она – до конца – даже не знает, но ничего не могла с собой сделать, без него она ощущала себя никем – пустым местом, копировальной бумагой.

Она знала, что он не интеллектуал в полной мере – у него нет богатейшей родословной, его мама, которую он перевез из родной деревни в ту, где он купил дачу, с трудом читает по слогам и уважает то, что сделано руками, сильнее того, что создано при помощи интеллекта. Но гордится сыном, который сумел выучиться, выйти в люди и целыми днями листает книжки и рассказывает о них студентам. «Моя бабушка – крестьянка, и все, что связано с нормальной жизнью, я узнал от нее. Книги только помогли сформулировать то, что бабушка формулировала с трудом», – говорил он ей, когда они случайно встретились в кафе, он спросил, одна ли она, она ответила, что да, планировала почитать в этой кофейне книгу, он уточнил, не против ли она, если он к ней подсядет, она, с трудом скрывая дрожащие и потеющие ладошки, ответила, что, конечно, не против.

Он сказал, что ему запомнилось, что она говорила на семинаре о советской литературе и эмиграции. «Эта ваша мысль, что никто никогда не предавал себя и не предавал никакую родину – просто у всех было разное понятие родины – у эмигрантов – имперская Россия, утраченная страна, у тех, кто остался, родиной называлась сама земля, само пространство. Это очень точно, – говорил он, почесывая кончик носа. – Мне самому такое должно было прийти в голову, но моя голова устроена так, что мне это в голову даже не пришло». Она улыбнулась и в очередной раз почувствовала, что есть между ними что-то родственное, дочерне-отцовское.