Письма к отцу

Он преподавал советскую литературу. Их деканша – звонкая, работающая в их институте больше сорока лет – рассказывала о том, как он удивлял ее на экзаменах по истории КПСС. Он приходил в костюме, тянул билет и сразу отвечал. Наизусть. Деканша никогда не пыталась определить, правильно он отвечал или нет, просто наслаждалась его приятным голосом и ставила «отлично». «Возможно, он что-то говорил не так, я не знаю. Он статный мужчина, в костюме и в галстуке был. А сейчас молодится, ходит в джинсах».

Он – действительно – ходил в джинсах. Она застала его еще молодым преподавателем (молодыми преподавателями на их кафедре считались те, кому не исполнилось шестидесяти) – когда она впервые увидела его, ему было пятьдесят два. Она не думала о том, сколько ему, – его размеренная речь, остроты, узкие пальцы, сжимающие ключи от машины, которыми он постукивал по столу, желая привлечь внимание аудитории, полуулыбка, нежный взгляд, начитанность, эрудированность, способность в нужном месте сказать слово «фигня» и мастерски орудовать междометиями – все это было молодым.

Он любил советскую литературу, которую преподавал. Ему нравилось часами говорить о Платонове, Бабеле, Зощенко, Мандельштаме, пролетарских поэтах, производственных романах, разгроме, молодой гвардии, городах и годах, городе Эн, Павке Корчагине, РАППе и напостовцах, Маяковском и Есенине, Волынском и Авербахе, Булгакове и Горьком, Твардовском и Шолохове, Троцком и Сталине… Он не был коммунистом, как ее биологический отец, он даже хотел сбежать из Советского Союза в эмиграцию, когда проживал собственную юность в чтении запрещенных книг. После распада СССР он выходил на митинги в защиту СССР, потому что был рассеян и растерян – он не знал, на чью сторону вставать и к какому миру примкнуть. «Это был последний раз, когда я интересовался политикой. Больше я на выборы не ходил», – признавался он ей с сардонической ухмылкой, которая – с одной стороны – призывала одобрить его аполитичность, с другой – должна была сымитировать полнейшее равнодушие к тому, что думает о его политических взглядах какая-то студентка. Она ничего не думала о его политических взглядах, только вслушивалась в интонации его голоса, ими наслаждаясь.

Она никогда не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Особенно это касалось Сталина – он видит в Сталине гения или чудовище? Она не могла понять, но чувствовала, что ей срочно нужно это узнать. «Все неоднозначно», – ответил он с полуулыбкой. Она впервые задумалась о том, какой он видит ее, вспоминает ли о ней, когда приходит домой после работы, или все студентки за все годы преподавания слились у него в одну, бесконечную? Она после каждой пары подходила к нему с вопросами, потому что стеснялась задавать их при одногруппниках. Она знала, что в эти моменты за ней наблюдает мальчик, в которого она была влюблена, что он ревнует ее к названному отцу, но ничего не могла сделать: подходить к этому преподавателю после пары и задавать нелепые и странные вопросы стало ее ритуалом.

Он зачитывает отрывки из газет тридцатых годов, стоя около кафедры. На моментах, которые ему хотелось бы подчеркнуть, отрывает взгляд от ноутбука и с усмешкой оглядывает аудиторию. «Он пишет – "гений современного человечества", это – понятное дело – о Сталине. А вот реклама фильма, который тоже представляет Сталина, тут его называют "любимый учитель и друг советских киноработников". Любимый! Учитель! А как вам стихотворение некого Льва Длигача? Называется "Речь Ленина". С вашего позволения я его продекламирую:

Нашу землю движет и колышет
Сталина отцовское тепло –
Он ей улыбается светло,
И она его дыханьем дышит.

Отцовское! Сталин ведь у нас – как вы знаете – «отец народов»».

«Твардовский… Твардовский – человек из народа. Он и есть народ. Как Василий Теркин. Представляете, человек из народа становится главным редактором "Нового мира". И что ему делать прикажете? Пастернака публиковать?»

Он читает вслух «Страну Муравию». Перед тем как прочесть отрывок – смеется, не может сдержать смеха. Она думает о том, что он читает этот курс больше десяти лет – неужели смеется каждый год?