Письма к отцу

Она часами просиживала около иконы с огромным Иисусом Христом, смотрела в его глаза – кем-то нарисованные. Ее успокаивало его спокойствие, она от него заряжалась радостью. Ей была необходима эта передышка и это не-одиночество с нарисованным Иисусом. Она знала, что у нее все хорошо: ей не нужны сейчас – в девятнадцать – серьезные отношения, она учится там, где мечтала учиться, ее окружают любящие люди – друзья, которые готовы помочь ей разобраться в том, чего она пока не понимает, и разделить с ней те будни, в которых невыносимо и им, и ей. У нее есть даже влюбленность – платоническая, – она сама не хочет, чтобы это чувство переродилось в сложные отношения между двумя людьми, ей важно, чтобы влюбленность дополняла ту эйфорию, которую она испытывает от жизни – вдыхая запах ранней весны, обнаруживая утренние солнечные лучи в начале февраля, получая поздравления с днем рождения от человека, который ей небезразличен.

Она приходила в храм в надежде встретить теплый взгляд отца Фредерика и его радостное восклицание – проговаривание ее имени. Она приходила в храм в надежде вспомнить, каково было приходить домой, когда был жив ее биологический отец. В доме отца – биологического – нужно было притворяться: хозяйственной, участливой, вовлеченной, смиренной, добросердечной, трудолюбивой, эмпатичной. В доме отца ценилось послушание, в доме отца нельзя было перечить. Позже, влюбившись в мусульманина, она читала о мусульманских обычаях, ей казалось, что она все это где-то видела – в детстве, в доме отца. Правда, в доме отца не верили в бога, потому что богом был он – ее биологический отец.

Дом биологического отца был святыней – там нельзя было безобразничать, там не курили и не говорили бранных слов, никто – ни один гость ее папы. Позже, когда она оказывалась на чужих семейных застольях, там, где было много людей, кто-нибудь, выругавшись матом, почему-то поворачивался именно к ней и извинялся. Она не видела себя со стороны, но представляла, как выглядит – два горящих глаза под длинными ресницами в прорези никаба. Иногда ей хотелось быть такой – холодной, отстраненной, загадочной, недоступной.

Костел – как называла храм ее соседка – не стал для нее домом. Обретя крепкие связи со светскими друзьями, она стала насмехаться над религией, будто бы в отместку за то, что религиозные изгои, социальные неудачники не приняли ее в свою компанию, за то, что православный священник отказался ее исповедовать (после этого она позвонила отцу Фредерику, который сказал, что священник был неправ – исповеди заслуживают абсолютно все люди, «и вы, свиньи, заходите»). Когда кто-то радостно рассказывал о Символе веры или эпизоде из Священного писания, она закатывала глаза и с недоуменной полуулыбкой смотрела на окружающих: какое на дворе тысячелетие?

Ее часто не пускали в православные – российские – церкви, хотя она всегда туда стремилась, непонятно зачем. Священники отказывались с ней говорить, потому что чувствовали в ней не искренний интерес, а желание их уязвить. Они представляли ее насупленной, дерзкой и язвительной. Возможно, она такой и была – с каждым верующим, которого встречала. Но она знала, чувствовала: если бы кто-то был к ней нежен, участлив и добр, как отец Фредерик, она бы многое для него сделала и поверила бы в несуществующий религиозный мир.

Каждый раз, когда она проходила около храмов, ее руки начинали чесаться – от нервов. Она воспринимала храмы как что-то запретное, принадлежащее особенным людям, голым королям, которых видят по-настоящему только те, кого не заманить в их секту. Она вспоминала верующую бабушку и атеиста-отца и не понимала, на чьей она стороне. Хотелось бы быть на отцовской, но – все же – что, если бог все-таки есть? Не могли же люди столько веков заниматься ерундой? Она крестилась перед сном, обуреваемая тревогой за жизни любимых людей, крестное знамение – то православное (большим, указательным и средним, сложенными вместе, лоб – живот – правое плечо – левое плечо), то католическое (всей ладонью, лоб – живот – левое плечо – правое плечо), она читала автоматически, по инерции, «Отче наш», выученный наизусть еще в раннем детстве, когда садилась в такси или в самолет; она оборачивалась в аэропорту, когда ее провожала мама, – смотрела, как она ее крестит, по воздуху, по-православному. Она закрывала глаза и видела уставшую бабушку, готовящуюся ко сну: «Слава тебе, Господи, вот и день кончился», – говорила она, запирала двери и оборачивалась к иконам, чтобы помолиться, прежде чем уснуть.

Она ссорилась с матерью – в подростковом возрасте, – бабушка гневалась: «Сегодня Прощеное воскресенье, в такой день нельзя ссориться, большой грех кликаете». Когда бабушка умерла, она подумала, что и правда – накликали.