Письма к отцу

Я знаю, что моя мама сделала аборт – втайне от отца и от детей. Мне рассказала об этом тетя – тоже – втайне от матери и моего брата. В каждой семье есть тайны, особенно если один из родственников – авторитарный отец. Тайны его, тайны – от него.

Я не знаю, при каких обстоятельствах мама делала аборт, мы никогда с ней об этом не говорили. Могу предположить, в каком году – в середине девяностых, в безденежье, в страхе перед неизвестностью. Это был не ее выбор – настояла тетя. «Не прокормишь». Не знаю, прокормила бы она или нет, не знаю, каким бы был этот нерожденный человек. Я могла бы сказать: «Таким был первый феминизм для моей матери», но это был не «феминизм».

«Моногамия, мама, – это отношения с одним-единственным партнером – на всю жизнь, а серийная моногамия – когда вы завершаете отношения, заводите новые и знаете, что это может быть не последний человек в вашей жизни, что будут другие, и это нормально, серийная моногамия – новая старая норма». – Я еду в метро и говорю с мамой по телефону. Беспроводные наушники прикрыты волосами, я смотрю на съезжающиеся-раздвигающиеся двери с надписью «Не прислоняться», разглядываю попутчиков и выгляжу как сумасшедшая, которая говорит сама с собой – глядя то на дверь, то на людей. Рассказываю маме о том, почему – по моему мнению, конечно, – некоторые люди выбирают полигамию. Неожиданно вспоминаю о Светлане Аллилуевой, спрашиваю: «Мама, а отец читал "Двадцать писем к другу"»? – «Дочери Сталина?» – «Дочери Сталина». – «Да, вроде, ему приносил кто-то, может, даже дарил. В нашей библиотеке наверняка есть книга. А что?»

Хочу рассказать маме о том, какой была Светлана Аллилуева, заодно узнать, что она слышала о ней. А еще спросить, почему мама так и не вышла замуж после смерти отца, зачем сделала аборт, уточнить, что она все-таки думает о серийной моногамии и других видах отношений. У нас редко получается разговаривать спокойно – без ссор и обоюдных обид. Но у меня разряжается телефон.

Глава шестая Иллюзия

Мама злится, когда я спрашиваю у нее про Советский Союз. Она считает, что я утратила право узнавать что-то о ее юности, потому что меня испортили нулевые, «развратили либералы». Советский Союз для мамы – потерянный рай, лучшее место на земле – с романтическим строительством БАМа, куда она мечтала поехать, но ее отец, мой дед, которого я никогда не видела, ее не пустил («А ты знаешь, что там было, при строительстве БАМа, мама?» – «Нет, откуда мне знать, меня же не пустили, говорили, что я должна доучиться, но там было хорошо, празднично, гуманно, весело, по-человечески»); нравственным законом («В Советском Союзе было важно слово. „Слово дал – держи“ – вот так говорили в Советском Союзе»); платьями, которые она сохранила, чтобы передать, когда мне исполнится шестнадцать, а когда мне исполнилось шестнадцать, я не носила платья, хотела как можно скорее сбежать из дома и не разговаривала с матерью; песнями, кострами, гитарами, столовыми, шутками и смехом.

Мне иногда кажется, что мама заменила настоящий Советский Союз на тот, что видела в фильмах, о котором читала в книгах. Живя в реальном мире, она искала романтический и легко его находила – советский миф создавался специально для нее.

– Почему ты пишешь обо всем грустном? Зачем писать о смерти, когда в современных книгах и фильмах так мало жизни? В жизни – мало жизни! Почему ваше поколение создает чернуху? – искренне недоумевает мама, говоря о том, что хотела бы показать кому-то книгу с моим рассказом, но не может – рассказ слишком откровенный, слишком вызывающий для нее, а значит, и для всех людей на земле.

Моя мама называет чернухой все, что противоречит тем мифам и иллюзиям, которым она доверяла с сознательного возраста. Моя мама называет «озабоченностью» любой намек на телесность в художественной литературе. Моя мама любит Николая Рубцова, потому что он честный, искренний, трогательный и из деревни, из простого народа. Моя мама ценит Льва Толстого, потому что он показал волнение Наташи Ростовой перед первым балом, она испытывала такое же – перед танцами в девятом классе. Моя мама до сих пор хранит тетрадь, которую завела на третьем курсе пединститута, – там стихотворения Эдуарда Асадова теснят позднего Заболоцкого вперемешку с Ярославом Смеляковым.

– Вас научили в нулевые тому, что Советский Союз – это Сталин и его репрессии, а Советский Союз больше Сталина! Когда я родилась, о Сталине никто и не вспоминал, говорили, мечтали о любви, красоте, человечности. Любящие, красивые, человечные строили БАМ, там каждому находилось занятие по талантам и способностям.

– А ты бы там что делала?

– Я бы работала в библиотеке. А еще стала бы вести театральный кружок. Может, сыграла бы главную роль в какой-нибудь пьесе. Мы с отцом тогда проговорили всю ночь. Мама была не против. Но отец сказал, что нужно получить образование, я и стала поступать.