Письма к отцу

Недавно я прочитала рассказы одной начинающей писательницы – она попросила их оценить. Я устало открывала файл, потому что в последнее время многое делаю устало, – меня не вдохновляют чужие тексты, многие из них похожи как близнецы, я пытаюсь понять, с какой модой это связано, но никак не могу это сделать. Я открывала файл, лениво бродила по строчкам, пока не увидела образ – раскладушка на даче южного дома, свисающий виноград, воздух такой, что кажется – находишься в парном молоке, августовская прохлада, роса на утренней траве, тюльпаны и пионы в палисаднике, фрикативное гэ, Петровский бульвар, казачьи шашки, толстолобики, ивы, велосипеды. На самом деле в рассказе писательницы образ был только один – дед вез на дачу раскладушку и спал на ней в теплое время года. Остальное я достроила сама – по воспоминаниям, по деталям, вызывающим сильное желание закурить. Я сразу поняла, что писательница из Ростовской области, во мне смешались отвращение и нежность. Но я почувствовала, будто меня кто-то обнимает, – ты привозил на дачу раскладушку каждое лето, спал на ней в жару, отмахивался от комаров и мух, читал газеты и книги на этой раскладушке.

Для меня слово «раскладушка» – это что-то невероятное и уникальное, из самого далекого прошлого. Я даже не могу поверить, что когда-то мы этими раскладушками пользовались, – кажется, на даче куда удобнее было бы дремать в гамаке.

Я любила тебя, лежащего на раскладушке под стрекотание сверчков, наблюдающего за россыпью звезд на темно-синем небе, слушающего лай соседских собак. Я думала о тебе таком, засыпая в своей теплой постели, смотря в потолок. Я очень хотела к тебе туда – на улицу, на свободу. Но я знала, что ты никогда не разрешишь мне побыть рядом.

Ты просыпался утром в нашем дачном – морском – домике, вставал с раскладушки, делал зарядку, шел на кухню и начинал готовить манную кашу. После твоей смерти я никогда не пробовала манную кашу и никогда ее не готовила – я не люблю готовить. Твоя манная каша получалась идеальной – не слишком холодной и не слишком горячей, не соленой и не сладкой, такой, как нужно, в самый раз. Из-за твоей манной каши я не могла есть ее в детском саду или в гостях у других детей. Мне было невкусно.

Ты лежал на раскладушке в жаркий полдень, в наше южное лето, когда обмахиваться газетой не помогало. Ты вставал, принимал душ, прогуливался по двору и снова ложился на раскладушку – с книгой в одной руке и карандашом в другой. Ты всегда читал с карандашом и никогда не покусывал его кончик, только подпирал им подбородок, когда размышлял над тем, что хотел сказать тебе автор. Я же всегда раздирала этот карандаш зубами, так, что мой язык становился цвета грифеля. Ты никогда меня за это не ругал, только удивлялся тому, как ловко мне удается портить все твои, так любовно подточенные, карандаши.

Я сидела в нашей беседке (ты сам ее построил, ты сам соорудил и скамейки; меня, не способную собрать икеевскую мебель, удивляет, сколько всего ты умел делать самостоятельно, своими руками; в детстве я не обращала на это внимания). Я наблюдала за тем, как ты читаешь книгу. Я думала о том, что не знаю людей красивее – мне нравилась в тебе острота: острые пальцы, острые скулы, острый ум и губы – в полуулыбке – тоже острые. Тебя часто рисовали твои студентки и бывшие возлюбленные, все, кто умел правильно держать в руке карандаш. Меня чуть не отчислили из художественной школы за то, что я нарисовала человека без шеи («Ты когда-нибудь видела человека без шеи?»), так что я не смогла бы нарисовать тебя в тот жаркий полдень. Но я запомнила – каждую деталь. Даже свою крошечную загоревшую руку с родинкой на запястье. Переворачиваю – светлая ладонь, переворачиваю – снова смуглая. В саду летала бабочка – белая, стремительная. «Это американская бабочка», – сказал ты. А еще сказал, что она вредитель и нужно беречь шелковицу, яблоню и черемуху. «Эти насекомые быстро размножаются». Ты встал с раскладушки, открыл блокнот и записал карандашом план избавления от американской бабочки, сохранения шелковицы, яблони и черемухи. Я сдирала корочку с зажившей ранки на маленькой коленке. Мне нравилось, что, избавляясь от грузного коричневого, часть моего тела становится нежно-розовой, что я этому способствую, знаю, как нежно-розовое получить.

Ты закрыл блокнот и перед тем, как сесть на раскладушку, подошел ко мне и погладил по голове. Коснулся пальцами волос, провел по ним. Прилег на раскладушку. Смотрел в книгу, а потом – внимательно – на меня, наблюдающую за тобой.