Письма к отцу

Я смотрела на твое тело в гробу. Я к тебе подходила. Мне нужно было целовать тебя в лоб. Я не верила, что там – в гробу – ты. Они напялили на тебя дурацкий галстук, хотя умирал ты без него. Ты улыбался в гробу. Ты был очень счастливым.

Я захлебывалась слезами. К гробу подошла твоя студентка, которой было лет тридцать, я смотрела на нее почти как на старуху, но я знала, что она твоя студентка, – когда-то она брала меня за руку и водила по ступенькам университета, чтобы развлечь, чтобы спасти тебя от меня, отдала себя в жертву, чтобы ты смог спокойно поговорить с ее подругами.

«Он играл на баяне, помните? В таком же галстуке, с такой же улыбкой», – сказала кому-то твоя студентка, наблюдая за тобой в гробу. Я испытала странное чувство – словно при тебе – живом – говорят в третьем лице – о тебе. Студентке стала отвечать подруга моей матери, что, конечно, помнит, что ее всегда поражала и удивляла твоя способность… Я не дослушала, какая способность. Отошла от гроба. Ты перестал быть моим воспоминанием, когда они – неблизкие – стали делиться своими. Я так боялась утратить тебя, выпихнуть из сознания, что сильно сжала руками голову, зажмурилась и разревелась.

Они не должны были рядить тебя в дурацкий галстук, но это не так важно, как то, что ты не должен был вообще-то умирать.

Глава пятая Директор

Да, ты был директором школы. Тебя знает большинство моих знакомых не как археолога, историка, преподавателя, моего отца, человека, которому лучше всех удавалось готовить манную кашу, а как директора школы.

Я не застала это время. При мне ты не занимал руководящих должностей – ушел с почетом, решив уволиться самостоятельно. Я всегда уважала тех людей, которые, находясь у власти, умели вовремя уйти. Чаще всего у них – вовремя ушедших – было к кому идти – к женам и детям. Твой ненавистный Горбачев, твой нелюбимый Ельцин – выбрали спокойствие и семью, счастье – с горячим чаем и пирогами. Я тебе это рассказываю, будто бы ты этого не застал, а ты застал, конечно, и сам можешь рассказать мне все что угодно. Я правильно говорю, папа?

Ты умер в октябре. Больше десяти лет я не любила этот месяц и день твоей смерти – он совпал с Днем учителя. Ты умирал не как архитектор, ты умирал как педагог, как директор. В самый нежный день бабьего лета – этих дней так мало, я так боялась, что не успею ими насладиться (каждый год боюсь, дрожу по утрам и вечерам от октябрьской и апрельской скоротечности времени, хочу успеть все на свете, но у меня ничего не получается, поэтому успеваю только гулять – на рабочих перерывах – под лазурным небом). Ты умирал географом, историком. Тебя хоронили – в том числе – и как бывшего директора школы.

Я часто вбиваю твои имя, отчество и фамилию в гугле. Там редко появляется что-то новое, но мне нравится пересматривать старое. Удивительно, что о тебе есть информация в интернете – ты умер до того, как в нашем доме появился компьютер. Но – с другой стороны – я недавно читала в интернете стихи Державина, а он вообще представить себе не мог, что его будут знать в 2023 году. Наверное, переживал, удастся ли людям в этом загадочном двадцать первом веке найти его книги, смогут ли переиздать.

Тебя переиздать не смогли. Но это никому не нужно – в первую очередь это не нужно мне. Ты написал неплохой учебник по истории, не совсем, конечно, учебник – скорее методичку для вуза, которую просматривают, зевая, преподаватели и старательные студенты.

Моя любимая страничка в интернете – это форум той провинциальной школы, в которой ты работал директором. У них на сайте есть чат, а в этом чате они – сорокалетние – обсуждают учителей и директора. Пишут о том, что таких людей, как ты – «старой закалки», – уже не найдешь. Вспоминают о том, что ты был «отбитым коммунистом» и читал газету «Советская Россия» (я это знаю, ты заворачивал в нее рыбу; если честно, в детстве я думала, что на свете существует только эта газета). Рассказывают, как ты принимал экзамены и о том, что всегда был безупречно одет – в белую, идеально выглаженную рубашку, в серый (он не серый, а маренго, цвет морской волны, цвет твоих глаз) пиджак. Тебя сильно любили – даже те, кто ненавидел. За мягкость и строгость, за грубость и деликатность, за иронию и серьезность, за нежность и презрение. Ты красиво любил, ты эстетично ненавидел. Я знаю это – я сама за этим наблюдала. Ты очень обаятельный человек. Ты прекрасный директор провинциальной школы.