Письма о русском экзистенциализме

Как видно, концепция Бахтина есть не что иное, как своеобразный – пускай «художественный» – релятивизм, который Бахтин считает особым художественным методом Достоевского. Вспомнив, что для Бахтина полифонический роман – модель социальной действительности, можно выдвинуть такой тезис: Бахтин в книге о Достоевском прикровенно отстаивает релятивизм реального мира, чей Автор равно любит добрых и злых, праведников и грешников и не выносит никакого приговора, подытоживающего их жизненный путь. Так теология Бахтина, базирующаяся на представлении об отсутствии Бога в мире, выступает в обличье его «прозаического» экзистенциализма, в свою очередь скрывающегося под теоретико – литературной – герменевтической маской. Но это в точности теология Бердяева, впервые обоснованная им в книге 1915 года «Смысл творчества». Бог в таком деистическом воззрении целенаправленно прячется от человека, дабы тот, пользуясь неограниченной свободой, сам творил свою жизнь. В терминах Бахтина, «авторская установка» состоит в доведении «идей» героев «до максимальной силы и глубины», до раскрытия всех их «смысловых возможностей»[300]. Отсутствующий в романном мире «автор», подобно незримому – «умершему» (по Ницше) для человека Богу, действует в художественной действительности лишь как «активность» (секуляризованные божественные энергии богословия Серебряного века) – провоцирующая, вопрошающая, т. е. «диалогическая» активность. Диалог «автора» полифонического романа с «героями» у Бахтина является моделью библейского диалога Бога с избранным Им народом, – диалога, устремленного в мессианское абсолютное будущее. Романные диалоги, по Бахтину, смыслового конца не имеют, и сюжетные эпилоги у Достоевского условны. На этом настаивали и религиозные философы. «Незавершимые» в принципе, «дурно – бесконечные» «диалоги по последним вопросам» Достоевский, заявляет Бахтин, «переносит в вечность, мысля ее как вечное со-радование, со-любование, со-гласие»[301]. Во времени же – в романом плане существования – «великий диалог» идей, диалог эпохальный, – он же эпохальная истина[302], – остается системой отношений сознаний – идей. И в данном смысле истина Бахтиным принципиально релятивизирована – сведена к отношениям. Хотя в этом бахтинском мире людей – схем, лишенных плоти и крови призраков, и появляется тень Христа, это ничего не меняет. Христос выступает там со Своей идеей наравне с прочими субъектами романа, и Его евангельская идея так же «худосочна» и «легко опровержима», как и их «теоретические» идеи. Бахтин строит свой духовный космос «по ту сторону» «теоретических» истины и лжи, подобно тому как Бердяев открывает «новое христианство» Достоевского «по ту сторону добра и зла».

5. «Весёлая преисподняя»

Дорогой коллега!

Опасаясь повторяться, я всё же напомню: Бердяев, прямо или косвенно, утверждал, что мир романов Достоевского, взятый в его духовном аспекте, это ад. Именно такова, по Бердяеву, метафизика Достоевского. Чтение его романов – это «спуск в преисподнюю», прохождение «через тьму, через чистилище и ад», где, по закону «двух бездн» Мережковского, «вновь откроются человеку и Бог, и небо»[303]. Ведь «Достоевский, именуемый почвенником, на самом деле подземный человек. Его стихия – огонь, а не земля»[304]. «Жуткая, огненно – страстная» стихия, открытая в человеке Достоевским, на самом деле стихия уже «нечеловеческая»: это метафизическое царство «небытия»[305]. Очевидно, что Бердяев понимает христианство Достоевского как подражание Христу, сходящему во ад. Ныне существуют секты, взявшие на вооружение этот сюжет христианского предания. Мне пришлось жизненно столкнуться с такой оккультной сектой, глава которой утверждал, что именно образ Христа, сходящего в преисподнюю, адекватно отвечает теперешнему состоянию мира. На мой взгляд, в действительности подобные секты сатанинской природы, но сейчас мне это не так важно. В историко – философском аспекте интереснее то, что «ад» традиции у Бердяева обозначается как «дионисийская бездна», Ungrund, «подсознание», «подполье» и «подземное царство»; на ад намекают «бесовское кружение», «одержимость» героев Достоевского их «идеями» и, непременно, образ огня, опаляющего всякого, кто вступает в мир его романов. «Ад», куда спускается «гностик», «великий мыслитель» и мистагог Достоевский, трагичен, его романы суть трагедии и имеют для нового религиозного сознания Серебряного века мистериальный, почти священный характер.