Письма о русском экзистенциализме

Обращусь теперь к Бахтину – интерпретатору Достоевского. Почему в 1960-е годы ему пришло на ум «карнавализовать» Достоевского, обнаружить в его романах «весёлую преисподнюю» древних «мениппей»? Ведь никакого «карнавала» в первой редакции книги о Достоевском (1929 года) не было! О карнавальной «весёлой преисподней» Бахтин, в глубоко положительном ключе, рассуждал в своей книге о Рабле 1930-х годов. В ней мы находим и образ «возрождающего карнавального огня», и «кровожадный» в своей основе обряд взаимного погашения свечей участниками карнавала: подобный «праздник огня» – это вегетарианский аналог коллективного убийства – жертвоприношения неких языческих действ[306]. И вот, моя гипотеза состоит в том, что «карнавальный огонь» в сознании Бахтина перекинулся на книгу о Достоевском благодаря герменевтике Бердяева, который видел мир Достоевского охваченным стихией огня. И поскольку огонь у Бердяева это преисподний огонь, вместе с ним на «полифонический» романный мир сошел и образ – концепт преисподней. «Искорки карнавального огня»: вот что в первую очередь записал Бахтин, приступив в начале 1960-х гг. к переработке книги о Достоевском[307].

Однако если у Бердяева огненная преисподняя романов Достоевского «жуткая», мрачная, бесовская, трагическая, то у Бахтина она «весёлая», жизнеутверждающая, всеобновляющая – одним словом, карнавальная. При этом карнавальная ритуальная преисподняя сохраняет свою традиционную онтологию: ведь карнавальное действо конституирует ее убийством Бога – новым распятием Христа, на место которого вступают упраздненные языческие боги – сонмы карнавальных сладострастных бесов. Мы все знаем, с каким вкусом – ученостью, писательским талантом и воодушевлением изображает Бахтин в книге о Рабле это дьявольское царство – карнавал. Но здесь встают два вопроса: причем тут Достоевский, и что означает бахтинский апофеоз карнавала? Я могу предложить лишь свой посильный комментарий к этим проблемам, которые расцениваю как весьма трудные и глубокие.