Письма о русском экзистенциализме

Начну со второго вопроса. Бердяев считает действительным топосом романов Достоевского «огненный ад» человеческих страстей и при этом признаёт преисподнюю конечной целью «путей» романных героев. Ибо ад новым религиозным сознанием «а лхимически» претворяется в рай, дьявол разоблачается как ипостась Неведомого Бога. Абсурдно – парадоксальная мысль Шестова, оправдывающего зло, и двойственность Мережковского Бердяевым все же сглажены и приближены к традиции: своеволие и бездна, куда оно заводит героев Достоевского, расцениваются философом как недолжное, как зло, подлежащее преодолению. – Иное мы находим у Бахтина! Карнавальные «весёлый ад», «весёлая преисподняя» с их духом «весёлой относительности»[308] – главные положительные ценности бахтинского мировоззрения, представленного в обличье герменевтики. Очевидно, Бахтин превосходит мыслителей Серебряного века в революционности мысли, опережает их в переоценке всех ценностей христианской традиции. И здесь, как всегда в разговоре о русской философии ХХ века, всплывает имя Ницше, открывшего в человеке дионисийскую бездну – внутридушевный ад бессознательного. Если открытие Ницше не только вдохновляло, но и смущало философов Серебряного века и они, вопреки очевидности, тащили этого принципиального антихристианина назад, в христианство, оправдывая болезнью его богохульство и человеконенавистничество, то Бахтин гораздо адекватнее усвоил «идею» Ницше в ее подлинности и радикальности. Бахтин великолепно знал Ницше: чуть ли не с детства он, философ – вундеркинд, читал Ницше по – немецки и заучивал наизусть. «Весёлые» «ад» и «относительность», «весёлая преисподняя» и «весёлое время» у Бахтина – от «Весёлой науки» Ницше. Книга о Рабле и задумана как веселое литературоведение, веселая культурология. «Веселье» карнавала – это веселость (понятно, весьма специфическая) Ницше, и разгадку карнавального смеха надо также искать именно у Ницше. Бахтин и Ницше – это большая, совершенно не исследованная тема. Здесь я могу лишь указать на нее. В «Весёлой науке» Ницше выдвигает императив соединения смеха с мудростью, которое относит в неведомое будущее: тогда осознает себя «комедия существования», при том что «ныне царит еще время трагедии, время нравоучений и религии»[309]. В этом чаемом Ницше будущем человечество поймет, что всегда было поглощено единственным делом «сохранения рода человеческого», движимо этим «беспощадным непреодолимым» инстинктом, составляющим человеческую сущность. И люди тогда признают, что «род есть всё, некто есть всегда никто», и это принесет им «последнее освобождение и безответственность»[310]. – Но эта ницшеанская «весёлая мудрость» не что иное, как бахтинская философия карнавала, провозглашающая бессмертие народа и исчезновение индивида («некто» Ницше) не только после смерти, но и здесь, в «смеющейся» толпе на площади. Карнавал есть разгул многоликого инстинкта «сохранения рода», – инстинкта, являющегося как ритуальные обжорство, пьянство, совокупление и прочее «весёлое» времяпровождение, условие чего – убийство Бога и временное (в «весёлом времени») освобождение от «гнилых веревок» христианской традиции[311]. Ницше считал, что его век «подготовлен, как никакое другое время, к карнавалу большого стиля, к духовному масленичному смеху и веселью, к трансцендентальной высоте высшего тупоумия и аристофановского осмеяния мира»[312]. И вот, в 1930-е годы у Бахтина был соблазн принять происходящее вокруг как победу «большого стиля» (о нем мечтал и почитаемый Бахтиным другой ницшеанец Вяч. Иванов) и осмыслить культурную революцию в СССР, средоточием которой был разгром Церкви, не только как торжество «высшего тупоумия» (изысканный интеллектуал, Бахтин не мог относиться иначе, как с презрением, к торжеству соцреализма), но и в качестве жизнеутверждающего карнавала. Конечно, импульсы к разработке учения о карнавале Бахтин получил от современной ему советской действительности. Но вот, осмыслен «карнавал» им был отнюдь не в марксистском, а в ницшеанском ключе. «Творчество Франсуа Рабле» – это абсолютно ницшеанский труд, образец задуманной Ницше «весёлой науки», занятой как будто ученым обсуждением смешных непристойностей, а вместе с тем, по – змеиному «мудро» переворачивающей ценностный мир, низлагающей Бога и – директивно – насаждающей нравы преисподней[313]. Почему Бахтин так любил ад с его утехами, почему ему нравилось, к примеру, «развенчание соборных колоколов в бубенчики для кобылы» или «растерзание, разъятие на части тела» человека в «карнавальной обстановке дьяблерии» – при том, что он ненавидел «удивление, благоговение, пиететное уважение»[314] к святыне? Почему «шествие умерших богов» – низринутых языческих идолов, коим ноуменально является карнавал[315], Бахтину милее церковной Евхаристии? Потому что Бахтин был последовательным, а не половинчатым, как философы Серебряного века ницшеанцем: вот последнее, что мы можем об этом знать.