Письма с фронта. 1914–1917

Только что возвратился из окопов, был с семи часов утра до часу дня. Туда, до одной ложбины, подъехал на автомобиле, а дальше шел пешком. Посещение прошло благополучно, но не без «случаев». Одна бомба упала от нас шагах в 4–5, все задрожало кругом, в ушах страшно зазвенело. В другой – на площади, уже близкой к штабу полка, – противник подстерег нашу группу (я, два офицера, Осип и один солдат) и пустил два снаряда: один упал в 50–60 шагах впереди, тогда мы свернули влево, враг и в этом направлении бросил уже шагах в 15–20 (опять впереди, т. е. менее опасно), тогда мы утекнули еще левее и спрятались в окопы… Дальше все шло спокойно.

На обратном пути нас ждал опять автомобиль, но теперь предстояло ехать при хорошем освещении и надо было проехать с полверсты по шоссе, где мы были видны противнику. Можешь себе представить, как мои шоферы лупили здесь, аж пятки у автомобиля сверкали… Мы могли погибнуть от взрыва бензина, от поломки автомобиля, от наскока на что-либо, но австрийский артилл[ерийский] снаряд, конечно, попасть в нас не мог. В окопах было интересное место, где их и наши сходятся на 70–80 шагов, а посередине находится глубокая воронка… к одному ее краю подходит ровик с нашей стороны, а с другой – австрийский… На нашей и их стороне лежат (уже не стоят или сидят) часовые, разделенные воронкой, т. е. пространством в 15–20 шагов.

Так как я считал своей обязанностью проверить, правильно ли наш часовой выполняет свои обязанности, то, оставив сзади командира полка и батальона и провожавших меня офицеров, и Осипа, с ротным командиром этого участка сначала пошел по ровику, а последние шаги чуть не пополз… Часовой был озадачен, но затем уступил мне кусок места… Он мне молча (говорить нельзя, так как сейчас же оттуда могли бросить бомбу и от твоего благоверного остались [бы] одни шмотки) показал вперед… там, по ту сторону воронки, между камнями чернела голова австрийца. Он смотрел на нас во все глаза (я не видел, но мог догадываться), вероятно, озадаченный, но больше ничего не мог сделать. Скажи он, чтобы бросили бомбу, мы могли бы услышать и предупредить, швырнув таковую сами, а если бы он вздумал протаскивать винтовку, чтобы затем стрелять, мы так же успели бы раньше него бросить бомбу… Я это понял, и мне было забавно учитывать недоуменное состояние визави… Часовой, вероятно, не обладал развитостью твоего супруга, так как, по-видимому, очень тяготился моим присутствием… ему положение казалось много страшнее, чем оно было на самом деле. Я думаю, он был доволен, когда, наконец, я перестал осчастливливать его своим присутствием.

Сейчас выходил лечить Галю (у нее все что-то с ногой), а затем смотреть, как гоняли на корде Ужка. По измерениям сегодня: у Гали 2 аршина 7 вершков, а у Ужка 2 аршина 1 вершок. Можешь себе представить этого 11-месячного дылду! Еще полвершка – и по росту он удовлетворяет требованиям роста для казач[ьей] лошади. На корде он ведет себя забавно; он еще не понимает, что от него хотят, почему-то сделает козла, то поскачет, то повернет внутрь… во всяком случае, рысь он больше любит, чем галоп…

Вчера от тебя письма не было, и значит Андрей Алекс[андрович] не пришел к тебе и 13-го. Чем-то он мне это объяснит? Вчера мы схоронили двух наших товарищей (артиллеристов, о которых я тебе позавчера писал). Батюшка сказал слово, немного стариковски простое, но полное веры… в слове были места и несколько странные, но прощанье он устроил трогательно и хорошо. Одного мы возле церкви и похоронили (того, который не хотел, чтобы его куда-либо увозили), а другой пока оставлен в церкви: обещал приехать отец и взять его с собою. Во время опускания гроба меня поразил див[изионный] врач, который сильно расплакался и никак не мог успокоиться. На мой вопрос о причине он мне ответил: «Мне его несказанно жаль, это был дивный, честный и товарищеский человек… жаль всю его жизнь, короткую и грустно оборванную». Я с ним потом ехал назад, и он мне высказал свои предположения относительно или семейного горя, или семейной драмы покойника.