Письма с фронта. 1914–1917

Увы, как бывшему командиру полка, слова доктора не были для меня новостью, но тем ярче и грустнее вырисовывалась молодая судьба похороненного, что я мог ее сравнить с другими, которые были более мутны и гораздо более заслужены. Мы с доктором скоро замолчали, и я грустно смотрел на потухающую на западе зарю и сравнивал ее с потухшей уже зарей двух молодых человеческих жизней. Ярко светились и долго держались на одной точке осветительные ракеты противника, один-два раздались запоздалых взрыва, тьма постепенно откуда-то сбоку налегала слоями на землю и крыла своим темным балахоном дома, откосы гор, отдельные людские группы. «Были люди, и нет людей», – была последняя в моей голове мысль, когда я вошел к себе и заметил, что со мною нет моей палки. Вспоминания, беготня… завтра мне предстояло идти в окопы, а со мною нет моей волшебной палки! Послал Осипа в одну халупу (где я был у больного уполномоченного, вывихнувшего себе ногу), где она и обрелась. Восторгу моему не было пределов, и в окопы я поехал с поднятым носом. Видишь, золото мое, сколько у меня переживаний: от задирающего хвост Ужка и кончая похоронами… жизнь пестрая, богатая гаммой – от трогательно-великого до насмешливо-обыденного мотива. Сегодня же пишу Кирилке, так как мне переслали одно из его старых писем. Мой сожитель пишет всем своим и поодиночке, исключая лишь «господина без определенных занятий» (младший 4–5 лет), так буду и я. Давай глазки и губки, а также детвору, я вас всех обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Женюрка!

Я через неделю получу больше 1000 рублей, которые тебе все вышлю или сразу, или двумя очередями. Среди двух чинов, может быть, пошлю Осипа, может быть, нет, это мне еще неясно. Аксельбанты мне пришли; одни белые, если найдешь, другие защитного цвета. Андр[ей] Алекс[андрович] говорил, но как-то скудно: или он плохой наблюдатель, или память плохая, или больше занят своими делами. Знаю, что он завозил тебя к своей матушке; говоря об этом, он все старался оттенить, что погода была хорошая и он не рисковал тебя простудить. «Тогда, – замечал я, – вы могли ее раструсить… шины-то у вас резиновые?» Он смутился и при общем смехе объяснил, что резиновые и за это он не боялся.

Рыбки, которых ты прислала, протухли, но зато куличи и мазурки выше всякой похвалы, и мы их с сожителем очень одобряем. Он собирается в отпуск, но решится ли, еще не знаем.

У нас теперь самая первая сторона дела: приискание Гале жениха, мы в хлоп[от]ах все. Женихи из-за войны такая теперь редкость, на вес золота. Сначала думали об очень хорошем, а теперь найти хоть бы плохонького. В деревнях коровий вопрос теперь стоит – и комично, и драматично, как многое в жизни. Мне передавали один очень забавный анекдот, да неудобно рассказывать… Боюсь, письмо вскроет цензорша, и мне неудобно приводить ее в смущение.

Целую миллион раз свою женушку.

Любящий и ужасно преданный муж Андрей.

Я тебе кажется, писал, что у меня оказалось всего-навсего три простыни (с Передирием пришла одна), так что одну простыню или три мне нужно для 2–3 смен. Нужна почтовая бумага линованная… я все побираюсь пока. Полотенец у меня всего два… пока ничего, но лучше бы еще одно, если можно; с тремя-то уже я обойдусь.

Целую. Твой Андрей.

21 марта 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Вчера вечером получил твою открытку с известием, что у тебя был Андрей Александрович… поздновато немного и не так, как я говорил и как он мне обещал, но раз ты чувствуешь себя хорошо, то Бог ему простит. Я уже начинаю его ждать с посылками. К Страстной пошлю тебе писаря, вернее прикажу ему заехать и в Петроград, когда он будет командирован в Москву по делам.

Сегодня на моих глазах проезжали Галю и Героя, а Ужок бегал за ними на свободе… забавно было смотреть. Совсем как ребенок: сначала все дурачился и выбегивал гораздо больше пространства, чем мог, выкидывал задними ногами, давал неприличные звуки, а потом скоро остыл, отставал и кричал благим матом… были уставши.

Пришлось выйти и подкрепить его силы двумя кусочками сахару. Осипа вклеиваю пока к Самохину и, кажется, несколько регулирую этот сложный вопрос. Рассказ Передирия очень печален, и картина жизни, столь ровная и светлая при мне, стала тягостной. Конечно, Передирий сгущает краски, но и за этим сгущением много остается темных цветов. Митя сильно повздорил с шефом и уехал в отпуск.

Я начал с сожителем говеть, и будем продолжать это до послезавтра. Случайно попали на самого простого и скромного из полковых батюшек; красноречие его из захудалых. Сегодня он говорил слово; оно было искренне и просто, но уже слишком просто… Вышедши с сожителем из церкви, мы начали припоминать «слово» и впали тотчас же в такой смешно-греховный тон, что потеряли больше, чем приобрели только что законченной молитвой.