Письма с фронта. 1914–1917

Пишу тебе в причудливой обстановке: нахожусь на наблюдательном пункте (уже третий день), лежу на животе и… пишу. Кругом трава, трещат птицы, пока тихо, только изредка стреляет артиллерия да раздастся одинокий ружейный выстрел. Этим затишьем я и пользуюсь. Вчера нас враг беспокоил, а позавчера был бой, и мне пришлось целый день работать, находясь 16–17 часов под всяческим огнем.

Я тебе писал уже о получении мною Георгия (Выс[очайший] приказ 10 июня), но писал наскоро, навзлете. Дело было 20.VI, я находился в захудалой, почти покинутой жителями деревне и с утра написал тебе тоскливое письмо все на ту же тему, что «с Георгием что-то не выходит». Отдал письмо на почту. А затем пообедали, подъехал мой товарищ по Академии (с Георгием), поболтали, и пошел я в свою халупу. Чем-то занялся… как вдруг вбегает мой старш[ий] адъютант и подает мне телеграмму Архангельского. Я от восторга затопал ногами, расцеловал «почтальона» и сел за три телеграммы: тебе, Арх[ангель]скому и в полк. Ходил я козырем целый день, хожу козырем и сейчас. Из нашего выпуска в Академии к началу войны было 58 челов[ек]; 6 убито, 14 (считая меня) получили Георгия, т. е. убито 11 %, награждено высоко почти 25 %… Знать это, знать нечто и большее и не иметь этой высокой награды было нестерпимо. Теперь из кавалеров я являюсь чуть ли не самым старшим по времени. Моя психика теперь совсем иная. Раньше я возмущался, что такие-то и такие-то получили Георгия, а теперь я говорю: «Это их личная удача или ошибка других, или что-то другое, но для меня это частности, которых я так много наблюдаю на войне… М[ожет] быть, с некоторыми на войне произошел нравственный перелом, и они стали иными».

Ты напиши папе, чтобы он разузнал, каким номером я стою среди пансионеров и что мне нужно сделать лично, чтобы заявить о своих правах. Некоторые офицеры говорят, что Капитул орденов сам распределяет кавалеров по времени совершения ими подвига, а другие – что надо что-то писать. Мне в этом разобраться совсем невозможно, а он посетит Капитул и узнает все из первоисточника. Я думаю, не только во мне эта награда вызвала переворот, а и во всех моих знакомых и любящих меня. Конечно, гражданские люди, м[ожет] быть, и недостаточно ярко представляют себе, что такое Георгий, но и они достаточно об этом наслышаны. Павел Тимоф[еевич] [Акутин] подарил мне своего казенного Георгия, но я его еще не надевал. На шинель еще ленту не пришили… все воюем и некогда.

Напиши также папе – мне очень это интересно, каков был состав Петрогр[адской] думы и – если это не секрет – как прошло голосование по моему вопросу. Как формулировали мой подвиг, это я скоро узнаю из «Русского инвалида».

А ты, моя золотая, подробно мне отпиши, как до тебя дошла эта новость, что было с нею связано, получила ли ты поздравления и от кого.

Сейчас противник что-то начинает сердиться и постреливать из артиллерии. Тут мы имеем дело с германцами. Как боевой материал они едва ли выше (или особенно) австрийцев, но техника и искусство (напр[имер], артилл[ерийской] стрельбы) сразу же чувствуются. Для меня, в смысле накопления новых впечатлений и знаний, это очень полезно. Я ведь когда-то хотел даже перевестись на другие фронты, чтобы расширить свой кругозор после австрийского однообразия. В этом смысле я хотел даже просить папу, чтобы он переписался с Куропаткиным… но как-то или забыл, или в моменты, когда понял, что-то остановило меня в папе.

Теперь, моя родная голубка, в свою брошку ты могла бы вставить и милый белый крестик, который страшно бы ее украсил. Тогда боевая работа твоего муженька была бы представлена полностью. (Сейчас лежащий рядом на животе Павел Тимофеевич, увидав, что я пишу тебе, просит тебе кланяться. Во всех поручениях я его беру с собою, и у нас все выходит как по маслу: он человек с боевым опытом, спокойный и мужественный… всё кругом нас поневоле становится спокойным и уверенным, а это – гарантия половины успеха.) Противник опять что-то приумолк, и слышится только арт[иллерийская] стрельба слева – поближе и слабее, а справа – более сильная, но глухая и, значит, далекая. Как привыкаешь к этой музыке боя, и сколько она говорит уму! Для непривыкшего уха в этих гулах нет ни содержания (кроме звукового), ни разницы, а для нас целые картины: удачи, неудачи, пролома, обороны, попыток наметить скелет будущего боя и т. п. У меня есть небольшой осколок от снаряда, который вчера разорвался в шагах 20–25 от моего наблюдател[ьного] пункта; я его передам Осипу для хранения. Герой себе набил спину, и теперь я езжу на Гале. Сначала она очень тосковала по сыну и Герою, ничего не ела и все ржала, а теперь успокоилась; нога у нее, кажется, ничего. В Ужке, при измерении серьезно, оказывается 2 ар[шина] 1 вершок, т. е. такой рост, что казак мог бы выехать на нем в строй; для жеребенка в год и 2,5 месяца это рост огромный, и я жду, что из него выйдет дылда порядочная.