Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Вы пишете: «вопрос о смертной казни выходит за пределы наших споров» — да, сегодня — выходит, а — завтра? Споры наши не однажды еще превратятся в смертные драки, и думаю, что организаторы сегодняшнего протеста — дайте-ка им власть! — преусердно будут избивать побежденных. Уж если в наши дни гг. Гершензоны вопиют о пользе штыков — представляю я будущее! А гг. Гершензонов и иже с ними красноречием не одолеешь.

В частности же, поведение «Речи» в деле с «Современным] миром» — внушило мне к этой газете нехорошее чувство. Слишком много политики в этой газете, и слишком торопится она наплевать на демократию.

Никаких «шагов» к возвращению домой я, конечно, не делал и не намерен сделать: письмо, явившееся в газетах, такой же апокриф, как и моя беседа с итальянским королем. На Волгу я, в свое время, насмотрелся, помню ее — хорошо. А тому, что вижу здесь, нарадоваться не могу. Хорошо, дорогой В. Г., до жгучих слез зависти хорошо! Красив и трогателен процесс внутреннего объединения Италии, как он наблюдается у простонародья, в беседах эмигрантов у дверей пароходных контор, в разговорах крестьян в кантинах. У нас Ниж[ний] о Полтаве только то и знает, что она где-то «в хохлах», а здесь, где история каждого города — сказка, людям легко друг друга познавать.

Не пришлете ли Ваши книги в библиотеку русской колонии Неаполя? Здесь свыше сотни студентов учится, да еще разного народа — куча. Книги читаются нарасхват, кое-что переводится и охотно принимается газетами.

Пользуясь случаем, посылаю Вам «Шпиона»; в России он не допечатан. А Вас просил бы прислать «Записки современника» — очень хочется иметь эту книгу из Ваших рук, нравится она мне.

Искреннейше желаю Вам, В. Г., всего лучшего. Авдотье Семеновне — почтительно кланяюсь.

Не сетуйте на меня за отказ мой — болею мучительной жалостью к родине, но жалость эта перекипает у меня в злость.

Еще раз — всего доброго!

А. Пешков

494 И. И. БРОДСКОМУ

Середина [конец] октября 1910, Капри.

Милый мой Исаак Израилевич!

Вы хотите, чтоб я прислал Вам рукопись «Буревестника», — могу и, конечно, сделаю это для Вас с удовольствием искренним.

Но — это вещь старая, тысячи ртов жевали ее, слова ее, когда-то налитые живым соком сердца, ныне омертвели, поблекли, и, скажу по совести, — «Буревестник» уже не нравится мне. Как бы чужая вещь. Повторяю: хотите — пришлю.

Однако — предпочел бы написать что-либо новое, и — для Вас. Постараюсь сделать это, пришлю, понравится — оставьте у себя, не давая в печать, не понравится — возвратите, и тогда я пришлю желаемого Вами «Буревестника». Ладно?

А я недавно возвратился из поездки: был во Флоренции, Пизе, Сиене, Лукке и еще кое в каких маленьких городках. Смотрел Содома, Пинтуриккио, Перуджино, — я их очень люблю. Видел и еще много ценного, самое же удивительное, сказочное и чарующее — Сиена. Вот куда я поеду с Вами, и это — необходимо для Вас, поверьте! Это, кажется, наиболее уцелевший средневековый город, необыкновенной, благородной красоты. Мы видели там на улицах людей в костюмах XV века, — смотрите открытки! — вот эти пажи, красавицы, яркие и милые, ходят там. Город разделен на 17 участков, и в каждом участке по сей день существуют знаменосцы, обязанные представительствовать от своего участка во всех торжественных случаях жизни: на праздниках, похоронах и т. п. Мы […] попали на похороны рабочего, и нам показалось, что вдруг мы […] заехали за 500 лет назад. Точно сон!

В городе по сию пору сохранились конные ристалища — остатки древних турниров, — ристалища эти бывают ежегодно дважды на площади перед Palazzo Communale. Но — всего не перескажешь, надо видеть. Посылаю несколько открыток, чтоб дать Вам хотя приблизительное представление о странном и прекрасном лице города.

Тащите Горелова, тащите еще талантливых ребят с собою сюда, и — это будет превосходно, это будет плодотворно для русского искусства.[…]

Чтоб не думали, что у меня плоха память, — посылаю Вам восемь строк стихов из «Детей солнца» — уж если Вам так нужен мой автограф!

Монеты еще не получил: Вы избрали длинный и опасный путь для посылки их; боюсь — растеряют их в «Знании»!

Будете у Ильи Ефимовича — кланяйтесь ему! Очень люблю его!

А теперь — слово к Вашей супруге, которая может и должна писать стихи.

Любовь Марковна, дорогая моя!

Я не буду убеждать Вас в необходимости этой письмами, ибо уверен, что мне удастся сделать это лично и устно здесь, на Капри. Уверен, что благоразумие и все силы небесные, земные — включительно с петербургской его императорского величества слякотью и грязью — заставят Вас выехать сюда, к весне. Здесь Вы будете купаться, кормить дитя превосходным козьим молоком, будете читать, — у меня все современные поэты собраны. Исаак, Вы, я, Горелов — все будут писать — красками, чернилами, на холсте, на бумаге, — на земле! Мы ее, несчастную красавицу, замученную и захватанную всякими пошлыми и грязными лапами, так распишем — не земля, сказка будет!

Согласны Вы? Превосходно!